Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Они сели под дым на перевернутую лодку, наполовину засосанную песком. Пламя стелилось по ветру. Огромная, косматая от волн Обь глухо шумела, дышала холодом. На далеком, другом берегу горел рыбачий костер. И Тане казалось, что там, у того костра, хорошо, весело и совсем нет комаров. А здесь было довольно угрюмо. Низко волоклись слегка подпаленные зарей тучи. Другой берег едва угадывался — так широка была Обь. Среди свинцовых волн в розовых бликах мелькал вертлявый остяцкий обласок. Кто в нем плывет? Куда?

И комарье, и неестественно белая ночь, и клубы дыма, и дышащая холодом Обь, и ее огромность, и этот день, проведенный среди развалин семьи, — все это подавило Таню. Ей стало так жутко, что она закрыла лицо ладонями и пробормотала:

— Не хочу, не могу я сейчас…

— Ты о чем? — встревоженно спросил Николай.

— О свадьбе.

Николай помолчал и наконец с досадой согласился:

— Ты права, Танюша, прямо скажем — обстановка хуже некуда. Ну, что же, вернемся домой и там все оформим по-студенчески незаметно, тихо.

— Нет-нет, я вообще не хочу, не могу… Мне это сейчас противно все!

— Дурашка! Чего ты испугалась? Ведь не у всех же так. Не все же разводятся. — Он обнял ее за плечи.

— Знаю, знаю… Всего лишь половина разводится. Кажется, так по статистике?

Николай полез за папиросами, долго не мог их найти; пока закуривал, комары облепили его руки.

— Послушай, но это же детство! — воскликнул он.

— Вот-вот, мне еще рано, я еще зеленая. Все эти сложности, пошлости, мелочность… Начинают с поцелуя, а кончают разделом барахла. Я — не о твоих, а вообще. Не могу я такое принять!

— Ты что, не веришь мне?

— Я вижу, что в жизни случается всякое. Самое неожиданное! Ты и сам не знаешь, что будешь чувствовать и делать через год.

— Ты любишь меня?

— Ты лучше спроси: «Будешь ли ты любить меня через год?»

— Так ты себе не веришь?

— Я завтра же — домой. И не потому, что не люблю, нет. А… Я уж и сама не знаю, как объяснить… Но у меня перед глазами все этот раздел имущества.

— Слушай, чудачка моя милая, это все у тебя минутное. Как налетело, так и улетит. Листок ты мой на ветке, подуло — ты и затрепетала. Мы же любим друг друга.

— Дай мне отдышаться!

Они замолчали. Сидели у костра, точно первобытные люди, — так пустынна была эта река, бегущая среди лесов и непроходимых болот. Мутная Обь хлюпала и бурлила почти у костра. Тяжелые лоснящиеся волны шлепались на берег.

— Пойдем. Здесь невозможно. — Таня вскочила. — А то я закричу!

Николай палкой столкал в реку пылающие головни. Комары и мошки могли свести с ума. Таня хлопала по рукам, по шее, по лицу. Наконец она бросилась от реки и начала карабкаться вверх, на берег…

Со стола все было убрано. У стены появилась кровать. На ней спала Клара Евгеньевна. У другой стены белела застланная раскладушка, наверное, для Николая.

Таня ушла в его комнату и закрылась на крючок. Долго не могла уснуть, взбудораженная всем происшедшим. Да еще было непривычно светло, и гнусно пищали вокруг лица несколько комаров, как-то проникших в комнату. Наконец она закрылась с головой. Но даже сквозь одеяло слышалось комариное зудение. На руках и шее чесались вздувшиеся лепешки от комариных укусов.

Чувствуя себя бесприютной и никчемной здесь, Таня заплакала…

Не заметив как, она уснула. И приснился ей Николай. Он как будто бы шел берегом Оби и все оглядывался на нее. Он уходил в белую ночь, в тайгу, к бледной заре. И Таня знала, что он уходит навсегда.

Она проснулась от боли и тягостной печали, вернее, еще не совсем проснулась, а только поняла, что это сон. Но она продолжала видеть Николая, и у нее пронзительно болело сердце: она любила его, а он уходил берегом все дальше и дальше, и Таня рвалась за ним и плакала.

Вот она всем телом ощутила кровать и поняла, что лицо ее мокро от слез. А Николай исчез, потому что она уже совсем проснулась. Но не исчезли из ее сердца ни горе, ни любовь, и Таня не открывала глаз, чтобы не погасить их, и старалась силой воображения снова вызвать Николая. И она еще некоторое время видела его и белую ночь над Обью…

Но вот все исчезло. Таня вскочила с кровати, быстро оделась и, приоткрыв дверь, позвала Николая. Он поспешно вошел. Таня крепко провела руками по щекам и как можно спокойнее сказала:

— Я уезжаю сегодня… А ты оставайся. Ты сейчас нужен отцу.

— Но, может быть, ты поживешь еще хоть три-четыре дня? — в отчаянии почти закричал Николай.

Она неожиданно уткнулась ему в плечо и тут же схватилась за чемодан.

— Да подожди, Танюша! Нужно узнать, когда приходит теплоход.

Но Таня, боясь встречи и объяснений с родителями Николая, распахнула дверь и быстро вышла из дома. Он выскочил следом, взял у нее чемодан. Она почти бежала, и он едва успевал за ней.

По длинной дощатой лестнице молча спустились к речному вокзалу. Николай, мрачный, ушел брать билет, а Таня села на чемодан под березой и устало огляделась. Она увидела причал, желтый нарядный дебаркадер, суда у странного деревянного берега, а ниже по течению намытые рекой пески, на них синие, зеленые, белые лодки, загорающих мальчишек, плывущий на другую сторону паром с лошадьми и машинами, лодку с собакой на носу… Совсем рядом с Таней возчик таскал на телегу ящики с пустыми бутылками. Вот он вынес из буфета кирпич хлеба и стал кормить работягу лошадь. Она откусывала-отрывала от буханки и, прижмурившись, долго, степенно жевала.

Услыхав мягкий гудок, Таня вскочила. Из-за поворота выплыл лебедино-белый «Патрис Лумумба». Он возвращался домой. Возвращалась и она. Схватив чемодан, Таня побежала вниз, к причалу. Под ее ногами хрустела галька, потом заколыхались сходни с набитыми поперек рейками. Каблучки цеплялись за них. Загудел железный настил дебаркадера. Это догонял ее Николай. И все эти мелочи врезались в память, чтобы потом ожить в воспоминаниях.

— Ну что ты, ну что ты бежишь от меня, как от чумы?! — растерянно проговорил Николай, подавая билет. Он успел прижать ее к себе, поцеловать куда-то в шею. Она вывернулась, по трапу взбежала на палубу. И тут остановилась у леерной сетки, уронила к ногам чемодан и схватилась за поручни, словно боясь, что сейчас кинется обратно к этому страшному деревянному яру, к сходням, ведущим в город.

Она стояла на палубе и смотрела на Николая, а он смотрел на нее с дебаркадера, все заклиная:

— Жди меня, жди, жди!

Последний мост

Ковшов был такой грузный, так тяжело и твердо попирал землю, что людям иногда казалось, будто под его ногами земной шар слегка колышется… Еще весной дочь с мужем — ихтиологи — уехали в командировку на Сахалин. И остался Ковшов с внуком. Жена его уже давно умерла. Он очень любил ее и поэтому так и не женился…

Проскучав без дочери месяца два, Ковшов тряхнул скопленными деньжатами и увез внука к Черному морю.

Самолет из Сибири опустился в Адлере. Такси промчало их по узкой полоске земли между морем и лохмато-зелеными горами, вершины которых дымились тучами. Ковшов попросил шофера остановиться в центре Гагры. И сразу же они прямо с чемоданом двинулись к морю…

И вот на берегу появились большущий дед в соломенном мексиканском сомбреро и маленький Максимка, державшийся за его руку. Деду — шестьдесят, мальчонке — шесть лет.

Они замерли, глядя на море. Серые тучи затягивали небо. Дул свежий ветер. Море потемнело, небольшие волны пенились, и издали казалось, что их усеяли белые лебеди.

— Во-он куда оно длиннится! Почему это море такое длинное-длинное? — задумчиво спросил малыш.

Ковшов ласково погладил его взлохмаченную голову.

Всюду на пляжах — люди. Они лежали, бродили, выбирались из моря или бросались в него. Пестрели грибки, зонтики. Ковшов шумно вдохнул влажную морскую свежесть.

— Давай смоем дорожную усталость, — предложил он, снимая с Максима клетчатую рубашонку. Разделся и сам, бросил одежду на чемодан.

— Мы здесь и будем жить? Прямо на берегу? — спросил Максим.

— Что ты, малыш! Вон стоят домики у самого моря. В них и найдем пристанище. Ну, иди — купайся.

Мальчишка с опаской подошел к воде. Море шумело, бросало под ноги невысокие волны, окаймляя берег пенной полосой.

— Иди, иди, — подтолкнул Ковшов, но Максимка попятился от быстрой волны и потянулся на руки к деду.

Тот поднял его, прижал к волосатой груди и загоготал: он не смеялся, а именно гоготал. Чем дальше он заходил в море, тем крепче прижимался к нему малыш.

Дед присел, и волна обдала их, ударила в лица. Максим завопил, задрыгал ногами, захлебнулся соленой водой.

— А ну-ка, познакомься с морем! — грохнул дед. — Полюби-ка его на всю жизнь!

И Ковшов окунул мальчишку, тоненького, трепетного, и тут же высоко поднял над собой. Захлебнувшийся Максим раскрыл рот, выпучил глаза. С него текло. Волосы прилипли ко лбу. Дед опять загоготал, посадил внука на мокрую гальку, а сам, большой и неуклюжий, как слон, ухнулся в воду и поплыл.