Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Кто-то посадил и вырастил этот парк, а потом… ушел. Навечно.

И тут Ковшова настигла неожиданная мысль. «А ведь мы живем в мире, который наполовину создан умершими, — подумал он. — Вокруг звучит музыка уже ушедших от нас композиторов, мы читаем книги умерших классиков, нас окружают картины художников, которые уже в земле, и наши дома и города созданы теми, которых теперь нет на белом свете. Только их души говорят с нами».

— Слушай, Максим, — заговорил Ковшов. — По радио я сегодня услыхал интересное. Когда астронавты ходили по Луне, их тяжелые термические ботинки оставили на ней глубокие следы. Так вот, какой-то ученый сказал, что эти следы могут продержаться многие миллионы лет.

— Почему? — спросил Максим, глядя на деда, как на высокое дерево.

— Ну, понимаешь, там, на Луне… Ты еще не поймешь это. Но все-таки слушай. Там воздуха нет, ветра нет, звуков нет — никакого движения. Мертво. Вот следы и останутся навечно.

Максим слушал деда внимательно, потому что дед всегда разговаривал с ним как с равным, серьезно.

— Вот и мы все должны оставить на земле следы.

Максим запрыгал, наследил на песке, засмеялся:

— А теперь ты побегай!

— Мои, брат, следы — мосты.

— Как это следы-мосты? — Максим заглянул в лицо деда.

— Ну да! Оставить следы — это значит что-нибудь сделать для людей. Например, мосты. Хоть они и не вечные, но все же…

— Деда, а что такое — вечные?

— Ну, которым не будет конца. Они будут всегда, вечно.

Зашли в закусочную: на голубых столбиках лежала красная пластмассовая крыша, а вместо стенок плотно вились по веревочкам синие вьюнки. На столах с неубранной посудой разбойничали воробьи. Они садились на края тарелок и клевали оставшуюся кашу, картошку. Эти тарелки с воробьями развеселили старика и мальчишку. И уж совсем им стало весело, когда они увидели парня, на спине которого на белой майке химическим карандашом было написано то, что пишут на задних бортах грузовиков.

— «Не уверен — не обгоняй!» — прочитал вслух дед.

— Чего это он, зачем? — спросил, смеясь, Максим.

— Шутник. Турист!

Закусив, снова пошли к морю. По пути им повезло: в стеклянном киоске, похожем на аквариум, они обнаружили несколько любимых книжек. Продавщица с рыбьими глазами вытащила их со дна аквариума.

В обеденный час пляж пустовал. Всюду между камнями; где был песок, взлетали золотистые фонтанчики. Это купалось множество вездесущих воробьев. Дед и внук развалились на берегу и стали рассматривать рисунки в книжках.

Ты читаешь только заглавия, — ворчал дед, — а кто написал книжки — тебе плевать. А нужно в первую голову прочитывать имя автора. Вот «Золотой ключик», а кто написал про Буратино?

— «А-лек-сей Тол-стый», — старательно прочитал Максим.

— Неправильно.

— «Тол-стой»! — поправился Максим.

— Это замечательный писатель. Ты запомни его.

— А где он сейчас?

— Он… он умер, — неохотно ответил Ковшов.

— А почему?

— Болел.

— Мар-шак, «Кош-кин дом». А где Маршак сейчас?

— Тоже… умер… — совсем уж неохотно буркнул дед.

— А почему?

— Старый он был… Давай-ка лучше почитаем.

Но Максим спросил и о Бианки, и о Гайдаре, и пришлось Ковшову буркать это нехорошее «умер». Ему не хотелось говорить об этом с мальчишкой, но тот припирал его вопросами.

— Деда, а что такое смерть? — опять задумчиво спросил Максим.

Ошарашенный Ковшов молчал, палил папиросу. Потом взял маленькую, облепленную песком руку мальчонки и приложил к своей груди.

— Слышишь — тук-тук-тук?

— Слышу.

— Это оно бьется… Сердце! А ну-ка, прижми руку к своей груди. Слышишь?

— Ага! Здорово стучит, будто барабанчик.

— Вот-вот, правильно. Барабан жизни. Как только этот барабан замолчит — значит, все! Конец.

— А потом в землю человека закапывают?

— Да.

— А зачем?

— А человека уже не будет… Вот у тебя гармошка есть. Хорошо, звонко поет. А вытащи-ка из нее все — останется один футляр. А зачем он? В печку его.

— А ты, деда, умрешь? — с тревогой спросил Максим, забираясь к нему на колени и крепко обхватывая за шею, точно дед куда-то хотел уйти, а он его не пускал.

— Я — не-ет, — не совсем уверенно ответил Ковшов, — у меня есть мосты. Я в них буду жить. У меня есть ты. Я в тебе буду жить.

— А я, деда, когда буду старым, как Маршак, тоже умру? — Губы мальчонки вздрагивали, на глаза навертывались слезы. Он еще теснее прижался к Ковшову, готовый вот-вот расплакаться.

Старик проклинал себя в душе за то, что сказал о смерти всех людей, написавших любимые книжки Максима, и вызвал неразрешимые для ребенка вопросы.

— Э-э, брат, у тебя впереди большая-большая жизнь, — наконец заговорили он. — Вот видишь это море? Вот такая и будет у тебя жизнь. Ни конца ей, ни края. А потом появятся у тебя мальчишки, и мы с тобой в них будем жить. Мы с тобой никогда не расстанемся.

— А как у меня появятся мальчишки? — все продолжал размышлять Максим.

— Ты женишься. У тебя будет жена.

— Девочка?

— Да.

— Как рыжая Ирка?

— Может быть, как и она.

— Нет, она вредная, она укусила меня за палец. Лучше пусть моей женой будет Люська. Она всегда дает мне полконфетки.

— Пусть будет Люся, — охотно согласился Ковшов. — Вот как вы поженитесь, так у вас появятся мальчишки. Мы будем с тобой жить в них. — У старика задрожали уголки губ, и он крепче притиснул к себе внука. — Никогда мы с тобой не расстанемся. Слышишь? Нико-гда!

Он посадил Максима на гальку, стал сгребать ее, чтобы отвлечь от этого тяжелого разговора, но Максим снова спросил:

— И тебя не зароют в землю?

— Кого? Меня?! — взревел дед. Он вскочил, поднял тяжелый камень и ухнул его в море. — Видел, какой я?

— Деда у меня сильный! Деда у меня — борец! — тоже вскакивая, завопил Максим.

Ковшов медленно приложил к груди вздрагивающую руку. «Нельзя! Еще нельзя», — приказал он мысленно.

Скоро многие в городке приметили их. Крупный мужчина в мексиканском сомбреро и мальчик в красных трусиках появлялись то в кафе, то на пляже, то в парке, то на улице. Они как будто куда-то все время шли и шли и никак не могли дойти. Они все о чем-то серьезно разговаривали или весело смеялись, как равные.

Они появлялись на озере Рица, в кавказских ущельях, в сухумском обезьяньем питомнике, в море на палубе теплохода, в Новом Афоне на берегах прудов с белыми и черными лебедями. И Ковшов был счастлив оттого, что смог открыть для малыша эту сказку земли, и еще оттого, что он все время был с этим мальчонкой.

Часто их видели на берегу даже ночами: они сидели, прижавшись друг к другу, и молча смотрели на море. Над ними висела яркая луна, но на воде не было сплошной серебряной дороги. Она была полосатой: лунные полосы чередовались с черными. Черные возникали от равномерно идущих волн. Мальчишку и деда притягивала к себе эта полосатая дорога, убегающая в бесконечную даль. Ковшов знал, почему она тревожила его, а мальчонка еще не понимал, почему так хотелось смотреть и смотреть на нее.

Иногда они поднимались рано утром, чтобы встретиться с морем. Небо и море сливались в сером тумане, и их нельзя было отличить друг от друга. Ковшов и Максим видели только туман, а в середине его далеко, будто в воздухе, висящую черную лодку с рыбаком.

Всплывало малиновое солнце, похожее на красную луну. Сквозь туман на него можно было смотреть. И опять это обоих тревожило.

Власть моря была неодолимой.

Счастливые, они прожили у моря уже двадцать дней. Максим поджарился на солнце, просолился в море. Тетушка Анаида души в нем не чаяла. Ей все хотелось обнять его, потискать, подержать на коленях, умыть, причесать. Но Максиму это не очень-то нравилось. Он отбивался от ее ласк, увертывался от рук, но охотно лакомился ее дарами. А любвеобильная тетушка Анаида тащила и тащила ему конфеты, фрукты, пирожные. Потом начала приносить игрушки и наконец подарила дорогой алый костюмчик.

Подкупленный этим, Максим разрешил ей умыть свое чумазое лицо и нарядить себя. Причесывая его мокрые волосы, она радостно причитала:

— Ах, Серго, Серго, посмотри, какой у нас мальчик!

Ковшов смущенно крякал, косился на смеющегося внука.

— Козленок, горный козленок! Легонький, ловкий, ножки быстрые.

«Козленок» мгновенно вывернулся из ее рук и умчался в сад, вспыхивая огоньком между стволами. В саду ему разрешалось делать все что угодно.

Ночью Ковшову опять стало плохо.

Посыпался дождик. Все эти дни мучило яростное солнце, а сейчас в тропическую, влажную духоту волной накатилась свежесть. По пояс голый Ковшов вышел в сад и сел на скамейку. Дождик шлепал по его широкой спине, сочно щелкал по асфальтовой дорожке. В пахучих шарах туи он шелестел, в коре эвкалиптов, облезающей большими засохшими лохмотьями, трещал, а по упругим листьям винограда хлопал.