Маша и Гром - Виктория Богачева

Визит эфэсбешника привнес еще больше хаоса в нашу жизнь. Я не понимала, почему именно — никто мне ничего не рассказал — но чувствовала, что дело плохо. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Даже дядя Саша занервничал, а я думала, он давно утратил эту способность.

И это Громов еще не знал о своей бывшей Алене, которая тогда перехватила нас с Гордеем на улице. Наверное, Мельник рассказала дяде Саше, не мог не рассказать. Но с Громовым об этом точно еще никто не говорил. Просто не успели. Он то валялся без сознания, то отсыпался под наркозом, то зарабатывал себе очередную головную боль, когда слонялся по дому сразу после операции.

Я вздохнула и сцепила пальцы в замок. Во сне Громов казался таким... спокойным. Расслабленное лицо без вечно нахмуренных, заломанных у переносицы бровей. Губы не искривлены в привычной усмешке. Челюсть не напряжена, зубы не сцеплены, по скулам не ходят желваки.

Я встала и подошла к нему, опустилась на край постели, стараясь действовать бесшумно, чтобы его не разбудить. Хотя под наркозом, по словам врача, он пробудет еще около часа. Я приложила раскрытую ладонь к его щеке, чувствуя покалывание щетины. Непривычно. Почти всегда я видела его уже гладко выбритым.

Он даже не вздрогнул, не почувствовал мое прикосновение. Почему-то украдкой, я бросала быстрые взгляды на его плечи и верхнюю часть груди, не прикрытую одеялом.

У него были широкие, мощные плечи. Я помнила, как перекатывались его мышцы под моими ладонями. Я помнила, как крепко могут держать его руки.

С трудом сглотнув образовавшийся в районе груди комок, я приложила тыльную сторону ладоней к своим щекам. Они пылали, словно я занималась чем-то непристойным. Насколько непристойно вот так беззастенчиво разглядывать спящего человека, пользуясь его беззащитным положением?..

Я провела пальцем по татуировке на его правом плече. Очертила все черные широкие линии, из переплетения которых и складывался хитрый узор. Его кожа была теплой, почти горячей. После операции поднялась температура?..

Я не думала головой, когда поцеловала его минувшем вечером. Я вообще ни о чем не думала. Я так устала все анализировать. Ко всему подходить критически. Но, боже мой, как же мне было страшно.

Страшно снова что-то чувствовать. Страшно от того, что мне снова разобьют сердце. Страшно пустить кого-то внутрь себя, поделиться своими эмоциями. Я два долгих года этого не делала, выстроив вокруг себя замечательную крепкую стену. Она надежно отгородила меня от внешнего мира и проявления любых эмоций.

Потому что я больше не хотела бояться. И ждать, когда мне снова сделают больно, я тоже не хотела.

Я жила в своем изолированном мирке два года и не хотела никуда из него выходить. Но реальность решила иначе. Реальность привела в мою жизнь Кирилла Громова, который смял все воздвигнутые мною барьеры. Который бульдозером проехался по моей стене, не оставив от нее камня на камне.

С ним внутри меня впервые за очень долгое время что-то проснулось. В мире появились яркие краски. В дополнение к двум цветам — черному и белому — пришло что-то новое. Мне захотелось распрямиться, твердо опереться на ноги и хорошенько оглядеться. Мне захотелось увидеть, что происходит вокруг.

Я устала себя хоронить. И бояться я тоже устала.

Мне захотелось жить.

Целоваться с мужчиной. Держать его за руку. Чувствовать, как он вздрагивает, когда я его касаюсь. Слышать биение его сердца. Смущенно краснеть под его пристальным взглядом. Прижиматься к нему близко-близко, вплотную, чтобы между нами и сантиметра не оставалось.

Мне хотелось, что у меня по рукам бегали мурашки, а в животе — танцевали бабочки. Чтобы он шептал мне на ухо всякие глупости, а я хихикала как самая последняя дурочка на свете. Но зато живая дурочка. А не похоронившая себя в двадцать три неполных года.

Я не помню, когда впервые почувствовала себя живой рядом с Громовым. Но очень хорошо помню, когда впервые я это осознала. В тот день я рассказала ему всю правду про Бражника и сняла с себя свитер, чтобы показать шрамы, оставшиеся после того, как этот псих вылил на меня кипяток.

И я так разозлилась тогда! На Громова, на Бражника, на всех ментов, на каждого мужика в мире! И я стояла перед Громовым без свитера, раскрасневшаяся, растрёпанная, и гневно дышала, и на мне был надет один лишь топ на тонких бретелях, и его ткань плотно облегала мою грудь...

Вот тогда я почувствовала, что снова живу. Я показала ему свои шрамы, и ничего не случилось. Мир не рухнул, небо не поменялось местами с землей. Я два года лелеяла их, скрывая от посторонних взглядов, а когда, наконец, их увидел чужак, то я поняла, что могу с ними жить. Что эти шрамы меня не убьют. Что никакие шрамы меня не убьют.

А еще в тот момент я перехватила взгляд Громова. Он смотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину, которую он хочет. Хочет завалить в постель, трахнуть, поцеловать. Несмотря на все мое прошлое. Несмотря на Бражника. Несмотря на шрамы. Несмотря на то, что я не раз его обманывала. Громов все равно обжигал меня взглядом, скользил им по лицу и груди.

Сперва я могла чувствовать лишь ужас. В голове происходило что-то совершенно непонятное. Инстинкты вопили об опасности. Все, совершенно все было теперь иначе. Не так, как я привыкла за два года. Не так, как я себя приучила.

Чтобы все осознать, мне пришлось заглянуть в душу самой себе, а это всегда самое сложное. А еще пришлось услышать спокойный голос Аверина, который сказал: «Гром ранен. Доктор сейчас его штопает». Мы как раз вернулись с Гордеем домой после не совсем удачного похода за подарками, и я тогда злилась на Громова из-за того, что он спихнул на меня собственного сына, а сам шляется, неизвестно где. А вдобавок ко всему мне пришлось иметь дело с его бывшей. А ведь этой проблемой он точно должен был заниматься сам.

Но когда Аверин шепотом, чтобы Гордей не услышал, сказал мне, что Громов ранен, у меня сердце рухнуло в пятки. Миллион мыслей пронесся в голове, и среди них всех я почему-то зацепилась за одну единственную.

«Этого не может быть. Он не может умереть, ведь я же его…».

... люблю?

Можно ли так сказать о человеке, которого ты толком не знаешь? С которым толком не целовалась?

Но эта мысль,