Маша и Гром - Виктория Богачева

когда я паниковала и думала, что он умрет (ведь Аверин забыл добавить, что рана не смертельная), эта самая мысль стала для меня определяющей.

Я смогла заглянуть в глаза всем своим страхам. Я смогла признаться себе в том, что давно чувствовала что-то по отношению к Кириллу. Может, не любовь, но точно симпатию. Меня влекло к нему как к мужчине. Мне нравилось то, как он говорил с другими с людьми. Как звучал его голос. Как он менялся, когда общался с Гордеем. Мне нравилась его спокойная, тихая уверенность в себе. Мне даже нравилась его усталость. Когда столько всего навалилось на него меньше, чем за месяц, но он продолжал делать то, что должен.

Решал проблемы. Отвечал на звонки. Ездил на встречи. Занимался работой (какой бы она ни была).

Спокойствие. Вот что я чувствовала рядом с ним. Спокойствие и защищенность, хотя это может звучать дико, ведь рядом с ним меня чуть не убили, а потом и вовсе завели уголовное дело.

Мои эмоции были иррациональными. Я не находила им логического объяснения. Я просто это чувствовала. И знала, что могу положиться на Громова. И он ответит: «Хорошо. Я все решу.»

Я вынырнула из своих переживаний и осознала, что все это время удерживала ладонь у него на плече. А Громов по-прежнему безмятежно спал. Совсем не к месту я подумала о том, что с удовольствием стащила бы укрывавшую его простынь чуть ниже. Губы пересохли, и я облизала их, вспомнив момент, когда мы ночевали в старом доме его родителей. Я вошла посреди ночи на кухню, а он расслабленно сидел за столом, откинувшись спиной на стену у окна. А по его животу к ремню на джинсах спускалась дорожка темных волос.

Я тогда тайком рассматривала его, не поднимая ресниц. Кажется, он все равно заметил, потому что напряг пресс и поиграл немного бицепсами. Мужчины. Ни дня без позерства.

— ... что смешного?.. — его голос донесся до меня словно сквозь туман. Я даже не сразу поняла, что слышу его в реальности, а не в своих воспоминаниях.

Резко перестав улыбаться, словно блаженная идиотка, я взглянула на Громова. Кажется, он вышел из наркоза пораньше, потому что теперь вопросительно смотрел на меня.

— Тебе разве не нужно еще поспать?

Он заворочался, пытаясь устроиться поудобнее, и решительно покачал головой.

— Я за последние пару дней выспался на месяц вперед.

Наверное, обезболивающее все еще действовало, потому что он не кривился и не морщился, когда говорил или двигался.

— Стало приятной традицией. Я просыпаюсь, а тут ты сидишь, — его рука зашарила по простыне, и я подвинула ладонь ей навстречу. Он накрыл мои пальцы и слегка сжал их — насколько хватало сил.

— Не такой уж приятной, знаешь ли, — сварливо ответила я.

Я действительно не видела ничего приятного в двух наркозах подряд. И в ножевой ране тоже.

— То, что ты не сбежала, тоже довольно неплохо.

— А ты боялся?

— Немного.

Громов подмигнул мне и огляделся по сторонам.

— А сколько времени?

— Два или три ночи. О, почти три, — я бросила взгляд на настенные часы.

— Ты спать вообще собираешься? — он попытался придать голосу строгость, но, учитывая его текущее состояние, получилось скорее комично. — Кровати на двоих хватит.

— Предлагаешь мне ночевать в твоей постели? А ничего, что ты только после операции? — я вскинула брови.

— Так я только сон тебе и предлагаю. Прости, на все остальное я пока не способен, — понизив голос, ответил он, и я почувствовала, как по рукам поползли мурашки.

— Равноценный обмен. Ты спишь тут, и я тогда еще тоже посплю.

Мне не особо хотелось сопротивляться, поэтому я вернулась к креслу, выключила напольную лампу на длинной ножке, услышала негодующий вздох Громова и почти в полной темноте, наощупь подошла к кровати. Скинув штаны и свитер, я залезла под одеяло с противоположного от Громова края и с наслаждением уронила голову на подушку.

Он повернулся ко мне.

— Дразнишься? А свет зачем выключила тогда?

— Берегу твое здоровье. Тебе нельзя сейчас волноваться... и возбуждаться, — невинно отозвалась я.

— Туше. Но не надейся, что тебе сойдет это с рук, когда я поправлюсь. А я сделаю это очень скоро.

— Главное, чтобы на твоем пути к выздоровлению не вырос очередной эфэсбешник, — я рассмеялась и услышала его сдержанное фырканье.

Потихоньку я подползла к нему почти вплотную и уткнулась носом в правое плечо, щекоча его теплую кожу своим дыханием.

— Я же не железный... — сдавленным шепотом произнес он спустя несколько минут, и у меня изо рта вырвался нервный смешок.

— Спи уже, — также тихо ответила я и отодвинулась чуть назад.

Утром меня ждал неприятный разговор с мамой. Проснувшись рядом с ним в кровати, я тихо выскользнула из спальни, пока он еще спал. Наверное, остаточное воздействие наркоза — он не проснулся, даже когда я неловко задела рукой тумбочку, и на пол с грохотом приземлилась какая-то книга.

А вот внизу меня поймала мама. Перехватила по пути на кухню и поманила следом за собой. Она привела меня в ту комнату, в которой я когда-то, совсем в другой жизни, переодевалась перед тем злополучным ужином. Вроде и месяца не прошло, а кажется, что годы...

Мама остановилась посреди комнаты и, скрестив на груди руки, посмотрела на меня. Ясно. Этот взгляд не сулил мне ничего хорошего.

— Что происходит, Маша? — спросила она безо всяких прелюдий. — Что между тобой и Громовым?

— С каких пор он Громов, а не Кирилл Олегович? — я решила потянуть время.

— Когда речь идет о любовнике моей дочери, то он для меня — Громов, — мама продолжала рубить прямо с плеча.

— Он мне не любовник.

«Скоро станет. Наверное».

— Ты спала в его спальне!

— Мама, он после операции, о чем ты вообще говоришь?! Вот именно, я просто спала. На кровати. Там не только трахаться можно.

— Не выражайся при мне так! — мама поморщилась.

Для вдовы милиционеры и человека, который работает в доме у бандита и общается с одновременно бывшим ментом, афгановцем и начальником охраны того самого бандита, у моей мамы слишком высокие нравственные ориентиры.

— Маша, дочка, — она сменила тон, заметив, что я ощетинилась и ушла в глубокую оборону. — Ты пойми, я же за тебя