Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Я не мастер давать советы, Мишель, зато спец по части неприятностей. От тоски и печали есть три лекарства. Номер один — еда. Хороший обед, пирожные, шоколад. Номер два — музыка. Она всегда помогает забыться. На свете мало горестей, против которых бессилен Шостакович. Но одно непременное условие — не слушать музыку за едой.

— Ну а номер три — конечно же выпивка?

— Ошибаетесь. Алкоголь не помогает отрешиться от горьких мыслей. Напротив. Я предпочитаю кино. Нужно провести в кинотеатре целый день, посмотреть три или четыре фильма подряд. В полном зале забываешь обо всех своих бедах.

— Кино — дорогое удовольствие…

— Согласен, не дешевое, мне оно тоже не всегда по карману, но сегодня я вас приглашаю.

Мы дошли по улице Суффло до площади Пантеона и свернули направо, на улицу Ульм, откуда было рукой подать до моего дома.

— Бывали в «Синематеке»?

Я сотни раз проходил мимо, видел людей, собиравшихся группками на тротуаре, — они спорили, смеялись, переругивались, — но о «Синематеке» и понятия не имел. Билет стоил всего сорок семь сантимов и был мне по карману, но Саша настоял, чтобы я принял его приглашение.

— Что будем смотреть?

— Там есть афиша с программой, можете взглянуть, если хотите. Для меня это не имеет значения, люблю сюрпризы.

Он на ходу пожал руку крупному мужчине с огромным лбом и всклокоченными волосами, который разговаривал с двумя студентками.

— Привет, Андре, как поживаешь?

— Я в бешенстве. Получили две копии «Ярости» Фрица Ланга. Одна на английском, без субтитров, плохого качества. Пленка то и дело рвется. Другая — на итальянском, с испанскими субтитрами, и на семь минут короче оригинальной версии.

Я попал в общество безумцев, для которых язык не имел никакого значения. Нам показали копию на итальянском, что, как ни странно, не помешало мне получить удовольствие. Нюансов диалога я, конечно, не улавливал, но впечатление оказалось очень сильным. Сюжеты этих картин я помнил долго — куда дольше тех, что видел год назад на чистом французском! Зал в «Синематеке» был маленький, деревянные сиденья кресел хлопали, когда зрители поднимались с мест. В будние дни зал заполняли пенсионеры, начинающие киношники — они записывали в блокноты достижения и огрехи мастеров, студенты-прогульщики, жители квартала, которым не хватало денег на билет в обычный кинотеатр. Все хотели сидеть в первом ряду, а если ме́ста не доставалось, устраивались на полу, чтобы ничего не пропустить. Мы посмотрели «Забытых»[159] на португальском с немецкими субтитрами — фильм, наполненный ярким светом, и «Крутых ребят» Рауля Уолша,[160] — к счастью, этот роскошный вестерн шел на французском.

Саша оказался прав: кино помогало забыть обо всем и было идеальным лекарством от хандры. Лучше всего действовали фильмы со счастливым концом, внушающие надежду, делающие зрителя лучше и чище. Главный герой хорош собой, умен, у него обольстительная улыбка и потрясающее чувство юмора. Он остался совсем один, лучший друг испустил последний вздох у него на руках, но он под звуки чарующей музыки стойко выдерживает все удары судьбы, побеждает мерзавцев, разоблачает их заговоры, помогает несчастной вдове и всем угнетенным, спасает возлюбленную, роскошную голубоглазую блондинку, родной город и даже всю страну. После сеанса зрители стояли под дождем на тротуаре или устраивались в прокуренном бистро на площади Контрэскарп и жарко спорили о достоинствах фильма — хороший он, отличный или великий. В чем скрытый посыл картины, ее второй план и то имплицитное,[161] уловить которое под силу лишь тонким ценителям. Жаркие дискуссии могли навсегда рассорить старых друзей, сблизить незнакомцев, посеять в сердцах рознь и даже ненависть. Киноманы решали, кто достоин звания лучшего режиссера в своей категории, кто настоящий новатор, у кого больше оригинальных идей. Назывались одни и те же имена американских, японских и итальянских мастеров. Саша научил меня делить фильмы на две категории: те, о которых можно часами говорить после просмотра, и те, о которых сказать нечего.

9

В награду за партию, выигранную у Томаша и оплаченную Лоньоном, Леонид пообещал сыграть со мной. Желать этого было верхом идиотизма. В исходе никто не сомневался, разве что в том, сколько продлится партия. Я напомнил Леониду об обещании.

— Не собираюсь тратить время на игру с сопляком!

— Ты дал слово!

— Учись, и через несколько лет мы, может, и сыграем.

Мне следовало ухватиться за эти слова, но я надулся, перестал с ним разговаривать и даже здороваться. В начале марта он сделал мне новое предложение:

— Давай обсудим нашу партию, Мишель. Ты одержишь победу.

— Это невозможно.

Он бросил на меня насмешливый взгляд, и я подумал, что неумеренное потребление красного вина все-таки повлияло на трезвость его мышления.

— Есть идея. Давай повеселимся.

— Да ты же размажешь меня по доске!

— Помнишь историю о Давиде и Голиафе?.. Кто взял верх?

— Почему ты спрашиваешь?

— А ты знаешь других Давидов? Ветхозаветная притча — обман. Нам хотят внушить, что Давид — ловкий хитрец. Но у тщедушного коротышки в неравном бою было опасное оружие. Надень на них перчатки и выведи на ринг. Кто кого побьет? Конечно, Голиаф Давида, но мы устроим так, что малыш разгромит великана.

И Леонид в мельчайших деталях описал свою немыслимую идею, призванную остаться в анналах клуба навечно. Все будет подстроено, и никто ничего не узнает. Все станут спрашивать себя, как недотепа-лицеист сумел выиграть у тридцать третьего номера в российской классификации, как безоружный молокосос победил бойца с автоматом Калашникова.

— Прости, Леонид, мне это неинтересно. Я хотел сыграть с тобой. Настоящую партию. Приложить максимум умений и получить удовольствие. В клубе все знают, на что я способен. Я не смогу выиграть ни у Имре, ни у Томаша, ни тем более у тебя.

— Ты умеешь хранить секреты, Мишель?

— Я похож на идиота?

— Как насчет того, чтобы немного подзаработать?

Я колебался.

— Сможешь купить, что захочешь.

— Надо подумать.

О притягательной силе легкой наживы написаны тысячи слов, но я все-таки добавлю несколько строчек от себя. Я поддался искушению в юном возрасте, но у меня есть оправдание: никто бы не устоял против такого профессионала, как Виктор Володин. Я стал покорной жертвой пресловутого «стечения обстоятельств», которое бесперебойно обеспечивает клиентурой тюрьмы, гильотину и электрический стул. Я не был алчным, но умирал от желания получить «24 часа Ле-Мана». Я ходил на базар в Ратушу, где игру демонстрировали в варианте «Гран-при Ле-Мана», выстоял бесконечно длинную очередь, на две крохотные минутки получил в управление «Феррари-TR60» и померился силами с тремя противниками. Я много месяцев выпрашивал эту потрясающую игру у родителей, но семейные проблемы и раздоры свели праздники и рождественские подарки к пустой формальности. Мама считала цену запредельной, а мои успехи в учебе посредственными и не соглашалась на покупку.

Я видел Виктора Володина всего один раз, два года назад, дождливым воскресным днем. Игорь и Владимир играли напряженнейший матч-реванш. Многие члены клуба наблюдали за партией. Саша стоял чуть поодаль от стола. В то время мы еще не были знакомы лично. Дверь распахнулась, и появился вымокший до нитки взбудораженный Виктор Володин. Он что-то сказал по-русски, и Игорь его одернул:

— Виктор Анатольевич, здесь говорят на французском. Вопрос вежливости.

— У меня к тебе срочное дело. Давай все обсудим в моей машине, — продолжил по-русски красный как рак Володин.

— В такую погоду?

— Скажи своему патрону, — вмешался Владимир, — что он забрызгал водой доску. Если не отойдет, я с превеликим удовольствием дам ему пинка под зад и выкину вон.

— Слышал, что сказал мой друг Владимир Тихонович Горенко? Отложим твое дело до завтра.

— Плевать я хотел на него и на всех коммунистов земли! Предупреждаю, Игорь Эмильевич, если откажешься, я тебя уволю!

— На здоровье. Ищи другого водителя. Я уезжаю из Франции. В Португалии признали мой диплом!

Мы удивленно переглянулись.

— Это что, шутка? — спросил Владимир.

— Я послал запрос, но быстро не получится, по части бюрократии португальцы — чемпионы.

— Ты не говоришь по-португальски, — заметил Леонид.

— Научусь. Не самый сложный язык в мире. Я врач, а не таксист. Любимое дело для меня важней всего.

— А знаете, господин Володин, вы вроде бы стали ниже ростом — сантиметров на десять, я прав? — поинтересовался Имре.

— Таксистская болезнь. Сидишь бî`льшую часть дня в машине, набираешь вес и врастаешь в землю. У меня серьезная проблема, Игорь. Ты должен мне помочь. Давай выйдем, и я все тебе объясню. Ты не можешь мне отказать.