Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Это лучше, чем ничего. До конца года мы перепишем все пластинки.

Потрескивание и шипение можно было заглушить, прибавив громкость. В этом преимущество рок-н-ролла. Мы пытались синхронизировать записи на пластинках и магнитофоне, но эффект «эха» никуда не девался.

Как-то раз, выйдя от Николя, я заметил Сашу. Он сидел на скамейке на площади Мобер, курил и пускал колечки. Я подошел, он поднял глаза и улыбнулся — чуточку насмешливо и слегка отстраненно.

— Париж — маленький город, — сказал я.

— Мы оба часто бываем в этом квартале. Я живу неподалеку, в пяти минутах отсюда.

— Понятно…

— Ваши фотографии готовы. Если подождете, я их принесу.

— Мне не горит.

— Снимки великолепные.

— Правда?

— Можете мне поверить. Я был приятно удивлен. Три или четыре по-настоящему удались. Давайте сходим за ними.

Я согласился. Саша жил в красивом доме на улице Монж, но на восьмом этаже без лифта. Черную лестницу не приводили в порядок много лет: деревянные перила и ступеньки расшатались, краска на стенах облупилась от сырости, проводка провисла, на первом и втором этаже кто-то выкрутил лампочки. Подъем оказался долгим. Саша дышал тяжело, со всхлипами; когда мы добрались до верха, он весь покрылся липким потом и побагровел от натуги:

— Нужно бросать курить.

В узкий темный коридор выходили двери дюжины комнат для прислуги. Саша открыл третью по счету дверь, и мы вошли. Двенадцатиметровая комнатушка с узким окном под самым потолком была обставлена по-спартански: узкая короткая кровать, этажерка с книгами, прямоугольный стол с разрозненной посудой, два яблока в вазе, полная до краев пепельница, стул, шкаф без дверцы, где на плечиках висела кое-какая одежда. На стенах не было ни фотографий, ни картин, но порядок в Сашином жилище царил идеальный. Единственными предметами роскоши можно было с натяжкой назвать детекторный приемник, установленный на табуретке, старенький проигрыватель и стопку пластинок на семьдесят оборотов.

— Места немного, зато недорого.

— Давно вы здесь живете?

— Кессель нашел мне эту каморку через год после моего приезда во Францию.

— Вы с ним знакомы?

— Не коротко. Время от времени он нам помогает.

Саша снял пальто и бросил его на кровать.

— Пить хотите? У меня, правда, ничего, кроме воды из-под крана, нет.

Он взял бутылку и вышел — раковина с краном находилась в дальнем конце коридора. Я взглянул на книги — фамилии авторов были мне незнакомы. Саша разлил воду и протянул мне стакан.

— Из какой вы страны?

— А вы как думаете?

— Трудно догадаться. Все книги на французском.

— Я ничего не успел взять с собой, когда покидал Россию. В Париже книги на русском стоят дорого. Интересные романы я читаю в муниципальной библиотеке.

— Странно, я никогда вас там не видел.

— Вы не задерживаетесь. Приходите, сдаете одни книги, берете другие и уходите, поговорив пять минут с Кристианой. У меня много свободного времени. Я читаю в тепле, сижу до закрытия. Здесь, как видите, нет центрального отопления.

— Это плохо. Вы, наверное, мерзнете по ночам.

— Я жил в Ленинграде, все ленинградцы — люди закаленные. Так вы хотите увидеть свои фотографии?

— Еще бы!

Саша вышел за дверь и огляделся. В коридоре было пусто и темно. Когда свет погас, он приложил палец к губам и прошептал:

— Идите за мной.

Саша двигался на цыпочках, осторожно и бесшумно. Мы спустились на несколько ступенек до площадки между этажами, он открыл дверь в туалет с очком в полу и поманил меня пальцем. Я не сразу решился войти, и он меня успокоил:

— Ничего не бойтесь.

Я шагнул вперед, и Саша закрыл дверь на задвижку. Потом он снял с шеи шнурок с ключом, взобрался на цементную приступку, отпер металлическую дверцу люка и откинул ее, не глядя, сунул туда руку, достал картонную папку и протянул мне. Он запер люк, спрыгнул на пол, вытер ладони и повесил ключ на шею. Саша удостоверился, что в коридоре никого нет, мы спустились по лестнице и вышли на улицу. Он нырнул в соседний подъезд, и мы оказались на Аренах Лютеции,[155] выбрали скамейку на солнце и сели. Саша закурил и кивком указал мне на дом:

— Вон там я живу. Если поставить стул на стол, забраться на него и подтянуться на руках, можно вылезти на крышу, оттуда открывается великолепный вид на Париж.

— Можно спросить, почему вы держите все эти вещи в сортире?

— Видели мою дверь? Тонкая, как пергамент. Достаточно приналечь плечом и… входи не хочу. Все, кто живет на моем этаже, работают. Днем там никого не бывает, так что жильцов часто грабят. У моей соседки — она продавщица в булочной на площади Монж — украли помаду и утюг. Знаете, что взяли у меня? Электрическую батарею! К тому же воры часто устраивают разгром — просто так, чтобы повеселиться. По этой причине я и прячу мои сокровища и, как Алена Ивановна, старуха-процентщица из «Преступления и наказания», ношу ключ от ящика на шее. Никому не придет в голову обыскивать клозет, понимаете?

— Зачем же вы рассказываете об этом мне?

— Я вам доверяю.

— Правда?

— Только никому не говорите.

— Конечно.

— И вашим друзьям из клуба не обязательно знать, что мы общаемся.

— Как скажете.

— Пусть это будет нашим секретом.

Он открыл папку и достал мои снимки, напечатанные в крупном формате. Фотографии фонтана Медичи Саша поместил в паспарту, чтобы подчеркнуть контраст белого и черного. Я онемел от удивления.

— Восемнадцать на двадцать четыре. Правильный формат. Вы сделали много удачных снимков.

— Вы действительно так думаете?

— У вас талант, Мишель. Я в этом разбираюсь, можете мне поверить. На кнопку фотоаппарата способен нажимать любой дурак. Настоящих фотографов очень мало. Вы умеете наводить, схватывать суть, находить нужный ракурс и правильное освещение и знаете, когда щелкнуть.

— Я ужасно рад. Вы даже не представляете, как я рад. Мне впервые говорят такое.

— Вообще-то, я редко делаю комплименты.

— Картон подчеркивает достоинства снимков.

— Заблуждаетесь. Это же не рама для картины. Я использую его не затем, чтобы выглядело покрасивей. Картонная рамка изолирует фотографию, чтобы зрителю ничто не мешало. Если снимок посредственный, никакое обрамление не поможет.

— Вам не кажется, что планы слишком крупные?

— Именно это и интересно. Вы избежали общей для всех начинающих ошибки — не стали пытаться укрощать перспективу. Вы не снимаете ни с высокой точки, ни снизу, что деформирует и сплющивает сюжеты. Фотоаппарат должен быть сообщником глаза и оставаться на его уровне, не прыгать и не дергаться.

— Снимки получились превосходные, потрясающие, но беда в том, что я не могу вам заплатить.

— Мне не нужны ваши деньги. На друзей я работаю бесплатно.

— Мы друзья?

— А разве нет?

— Конечно… но…

— В чем дело, Мишель? Вам со мной неловко?

— Ничего подобного, но я не привык быть с друзьями на «вы». Мне было бы легче, если бы мы перешли на «ты».

— Терпеть не могу «тыканья». Можно быть друзьями и без фамильярности. Согласны?

— Ладно.

— Возможно, со временем… Если позволите, я оставлю себе пару фотографий.

— Вы хотите иметь в коллекции мои снимки?

— Я люблю располагать фотографии по темам. Собираюсь устроить маленькую выставку на тему «Скульптура на пленэре». Если не возражаете, я помещу их в витрину.

— Буду счастлив.

— Не знаю, какую из двух выбрать.

Саша рассматривал два снимка крупных планов Полифема в правый профиль. Луч солнца освещал бронзовое лицо, исполненное бесконечной боли.

— Он кажется живым. Возьму вот эту. Верну, когда сменится экспозиция.

Саша был «другим», его темперамент никто не назвал бы славянским. Он не выходил из себя, говорил тихим, хорошо поставленным, чуть усталым голосом, глядя на собеседника с насмешливой улыбкой. Я спрашивал себя, специально ли он культивирует в себе загадочность, и пришел к выводу, что нет. Он любил бродить по своему кварталу. Читал, сидя на скамейке в Люксембургском саду, кормил воробьев хлебными крошками. Мы часто встречались в самых разных местах. Часами разговаривали, стоя на тротуаре. В «Фотораму» он ходил, только когда ему самому этого хотелось. При желании он мог бы выправить все нужные бумаги и получить постоянную работу. Я не раз пытался выяснить, за что члены клуба затаили на него злобу, но он в ответ только плечами пожимал.

— Я не сделал им ничего плохого. Все мы одинаковы, у каждого был выбор между бегством с родины и Сибирью, лагерем в вечной мерзлоте. Я считаю каждый день подарком судьбы. Много лет я работал как каторжный, не считаясь со временем и собственными желаниями, фактически бесплатно, не знал ни сна ни отдыха. То время я считаю потраченным впустую. Сегодня я читаю, сплю, слушаю музыку по радио, гуляю по Парижу, беседую с людьми, хожу в кино, отдыхаю, кормлю кошек, а когда карманы пустеют, отправляюсь в «Фотораму», чтобы обеспечить себе прожиточный минимум. Я счастлив, как никогда. Беда не в эксплуатации, а в нашей глупости. Мы принуждаем себя, надрываемся, чтобы иметь лишнее и ненужное. Хуже всех глупцы, вкалывающие ради денег. Проблема не в боссах, рабами нас делают деньги. В день Великого Выбора прав оказался не придурок, слезший с дерева, чтобы превратиться в человека разумного, а обезьяна, оставшаяся висеть на ветке, поедать фрукты и почесывать живот. Люди ничего не поняли в эволюции. Человек работающий — король придурков.