Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

грубых черных заколок с замочками, с завистью вспомнив про бант Александры Ивановны, которым она прикрывала некогда подобное убожество. Но и без того получилось неплохо, достаточно рифлёно, чтобы затушевать даже вопиющую неровность пробора.

Предстояло переодевание. Они все снова сидели в столовой, но мне удалось краем комнаты, жмясь к белой печке и бабушкиному шкафу, проскользнуть в переднюю мимо них и сесть там на сундук. Дверь в переднюю за мной тотчас сердито и плотно прихлопнули: у нас очень боялись постоянного поддува из-под дверей передней. На некоторое время я очутилась в безопасности, спокойно достала пакет и вытащила из него бальный наряд. Прежде всего, там лежали материны светлые фильдекосовые чулки со спущенными и грубо зашитыми мною через край петлями. Я быстро стащила свои темно-коричневые в резиночку и натянула эти, тайком утащенные из материного шкафа. Затем я надела уже свои собственные прюнелевые туфли, специально купленные мне «для гостей», с крохотным каблучком, когда-то бархатисто-черные, но уже выбеленные беганьем по лужам без галош (резиновых на каблучке), полагавшихся к туфлям и не признававшихся мной.

Омерзительные заляпанные чулки в резинку и обтерханные мальчиковые коры я с удовольствием спихнула за сундук. Туда же полетели форменное платье с передником: я надела приготовленное заранее, то есть заблаговременно выкраденное из материного шкафа, темно-синее вечернее платье. Просить его у матери для танцев было бы бессмысленно.

Платье мать получила сразу после войны на работе, когда там распределяли вещи из союзнических «американских подарков». Надела она его только раз, на сорокапятилетие тети Люды Коштан, гноила в шкапу по принципу «чтобы было», и пойти в нем на свой первый вечер мне представлялось вполне допустимым и справедливым. Юбка платья, обтягивая живот и верхнюю часть ног, колоколом расклешивалась под коленями. Шею обхватывал простенький воротничок, под которым, наглухо стягивая узкую щелку разреза, проходила завязка, чуть замусоленная еще тою, неведомой заморской владелицей. Но скромным платье казалось лишь на первый, общий взгляд. В тех местах, где у платьев обычно бывают наружные карманы (по обе стороны живота и ниже, к ляжкам), на юбке переливались два длинных прямоугольника жестких и нашитых вплотную, как рыбья чешуя, круглых блесток, сверкавших синеголубым. Матери тоже уже стукнуло целых сорок пять, блестки ей не очень-то по возрасту, и это давало мне лишнее основание хоть разок напялить ее платье.

Оставалось рискованнейшее: во всем этом пройти в столовую к вешалке, набросить пальто и шапку и дать деру. Выжидая, когда они все зачем-нибудь покинут столовую, я решила обозреть себя во весь рост. В полном параде я взобралась на горбатый высокий сундук, откуда и отразилась целиком в висячем дедовском зеркале. Удивительно, но завивка и платье сообщили моему бесцветному замухрышистому лицу кое-какие краски: щеки порозовели, маленькие серые глаза расширились и сегодня могли сойти за голубые, губы, которые я все это время по рецепту 9–I беспощадно кусала, налились алым, и даже нос не казался таким уж утиным. Тут из столовой до меня донесся обрывок материной фразы:

— Не заметила, мама, я, видите ли, думала, что скоро в ЖАКТ платить по жировкам, и не обратила на эту внимания.

— А нужно обращать, Надя, сейчас глаз да глаз, всего жди.

— Что ж, если вас это обеспокоило, сходим проверим.

Послышался звук отодвигаемых стульев. Следовало хотя бы спрыгнуть с сундука, но я замешкалась, боясь поломать тощие каблучки прюнелек, — и они все, ввалившись в переднюю, так и застали меня взгромоздившейся на сундук, с колбасками у висков и с блистающим животом.

— Меня не проведешь, — сказала бабушка, — завилась! То-то, чую, просклизнула в переднюю, что глиста в унитаз, а паленым от нее так и понесло, будто от утюга горячего! Куда это намылилась, задрыга?

— У нас в школе сегодня вечер танцев, — объяснила я сверху вниз, отчего объяснение вышло нагло-снисходительным. — Могла же я немножко привести себя в порядок, две мужские школы приглашены…

— Это-это-это, — начал канонаду отец, целясь в меня указательным, — но это-это пла-пла…

— Платье! — подхватила мать. — Мое лучшее, синее с блестками, из «американских подарков»! Раз в жизни повезло — и этой на танцульку?!

Возвышаясь над ними в безвыходном своем положении, я ни с того ни с сего вспомнила старый городской слух, что некоторые наши дамы, получив в «американских подарках» шикарные комбинации, украшенные богатыми вышивками и кружевами, отправились в них на концерт, как в вечерних платьях.

Мать откинула на мне подол и взвизгнула:

— Чулки! Она и чулки мои надела! А глядите, как зашила! Петли теперь не поднимешь!

— Кровью будет плакать тот оболтус, который на ней женится! — прорекла бабушка.

— Но кто ей позволил? — продолжала мать. — Кто дал ей право при такой учебе и поведении?

— Право я дала себе сама, — с тою же невольной снисходительностью отвечала я. — У тебя же не допросишься. Чулки в резинку к такому платью никто не носит. А платье ты раз в сто лет надеваешь, да и не молоденькая ты уже для блесток.

Бомба взорвалась. Меня за руки стащили с сундука и повлекли в столовую. Тут, возле дивана, бабушка крикнула:

— Да что, Надька, с дрянью долго миндальничать?! Раздеть ее — и вся недолга! Пусть фигуряет на балу в одних своих заспанных портках! Успеху-то не оберешься! Сегодня на вечер, а завтра на бал, хорошенький мальчик со мной танцевал! Я думала-думала, кто ж он такой? Спросила, сказали, что Ванька скопской! Всё с нее — долой!

— Это-это-это… верно! Раз-дреть! Раз-деть!

Как же, для того я училась танцам, для того тщательно обдумывала наряд и ухищрения переодеванья, для того, наконец, пожертвовала Юркой, чтобы позволить раздеть себя перед самым вечером! Я стояла, ощетинясь, вытянув перед собой руки. Но кто-то из них дал мне внезапную подножку, я рухнула на диван, и они все сейчас же навалились на меня. Кто-то держал меня за руки, кто-то задирал, скатывал наверх юбку. Отбиваясь, я за край стянула со стола на диван всю клеенку, с заварочным чайником, чашками и сахарницей. Мы вчетвером безобразным комом катались меж двух диванных валиков среди луж заварки, обломков посуды, россыпей сахарного песка и жестких сгибов клеенки.

— Так я тебе стара для блесток?! — орала мать, от ярости переходя во второе лицо. — Ну, так я тебе докажу, что у меня еще хватит сил скрутить начинающую уличную девку!

Тогда я озверела и пустила в ход свои жилистые, длинные, покрытые пупырчатой гусиной кожей, словно вечно замерзшие, ноги. Я лупила их всех по чему ни попадя, без разбору, получая в ответ такие же болезненные удары. Правда, в свалке им всем,