Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

О прошлом страдаю, мечтаю и жду,

Но близок прощальный финал!..

Где же ты, о, где же ты,

О, где же ты, мой идеал?..

Тут я сообразила — ого, да это он из Блока!

— Но уж следующий танец за мной? — спросил Бежевый.

— Как за каменной стеной, — ответила я и, ни к селу ни к городу, лишь бы дать ему понять, что его опознавательный флаг замечен, прибавила: — За утонувшей в розах стеной. — И мало того, расшифровала, поймав его вопрошающий взгляд:

Пусть укрыла от дольнего горя

Утонувшая в розах стена, —

Заглушить рокотание моря

Соловьиная песнь не вольна!

Бежевый усмехнулся и со снисходительным одобрением сильно сжал мою руку, уже взмокшую от внезапного стыда и чувства неуклюжести.

— Что с вами? — поморщившись, сказала я.

— Вы со мной, — находчиво ответил он, и мы продолжили:

Где образ твой, о ком порой,

Страдая, я мечтал?

Я не прочь и день и ночь

Неразлучно быть с тобой,

Сладкие речи тебе шептать

И потерять свой покой!..

Вслед за этим женский голос в рупоре прохрипел:

— Двадцать один ноль-ноль. Тематический вечер «Школьная весна» объявляем закрытым. Благодарим гостей за внимание. Спокойной ночи.

Дернуло же меня вклеить эту цитату, насадить ее на разговор, как на корову седло. Не могла выбрать более подходящего момента — проклятый поспешный, брякающий язык! «Утонувшая в розах стена!» Так же уместно, как заляпанное розищами платье на сухонькой, субтильной Пожар!

Я направилась к Кинне, но увидела лишь ее спину: оленястый уводил свою партнершу к двери парадной лестницы. Рядом со мной о чем-то пошептались Бываева с очкариком и тоже исчезли. Обе стороны коридора смешались в прощающуюся, договаривающуюся, кокетничающую кашу. Для удобства присмотра за этим критическим моментом ее кипения в центр коридора вышли МАХа и Тома. И тут радиорубка, как щедрая мясорубка, вывалила на кашу последнюю порцию музыкального фарша, свой «прощальный финал», обрубок вальса:

Жизнь — это самый серьезный предмет.

Юность промчалась, как вешние воды,

Красная Площадь, весенний рассвет,

Вот и кончаются школьные годы!

Школьные годы чудесные,

С дружбою, с книгою, с песнею,

Как они быстро летят! Их не воротишь назад!

Разве они пронеслись без следа?

Нет! Не забудет никто никогда

Шко-о-льные го-оды!

Бежевый глядел на меня; ясно, сейчас подойдет и предложит проводить. Следовало немедля уносить ноги. А почему, собственно? Он только что сказал, что «я — с ним», нам нашлось бы о чем поговорить. Но ведь придется выкручиваться, доказывать, что я и правда неплохо знаю Блока, а не просто хотела похвалиться, придется изобретать более ловкие и продуманные ходы, а где уж это мне, особенно теперь, когда я так устала, что мне нужно было остаться наедине со всеми событиями дня, теперь, когда я так пошло и тупо перед Бежевым лажанулась. Нет, надо бежать. Бежевый-то и являлся в действительности королем бала, а я — только случайно отмеченная им лицемерная и неразоблаченная самозванка. Он вообще мне решительно не по рылу: чересчур красив, высок, начитан, остер, слишком для меня «шикозен», как говорилось в 9–I.

Прячась за кашей, я нырнула на черную лестницу, слетела двумя маршами ниже и, пробежав неосвещенным коридором второго этажа, выбралась на парадную, где увидела растерянную спину Бежевого, спускавшегося впереди меня. В вестибюле, когда он начал добывать свое пальто из кучи кавалерских, я проскочила позади него в темный закуток возле убортреста, выглядывая порой оттуда и наблюдая за Бежевым. Он уже оделся, нахлобучил новенькую коричневую ловдонку и стоял, осматриваясь. Оставалось еще время выскочить из закутка, тронуть его за рукав, и когда я почти на это решилась, Пожар, медлительно рывшаяся в груде наших пальто, ища свое, вдруг пронзительно ойкнула.

— Что случилось, простите? — спросил Бежевый.

— Но-о-ога! — простонала Пожар. — Понимаете, вчера растянула связку, думала, прошло, а сейчас мальчики меня приглашали, приглашали, растанцевала ногу — и опять! О-ой, не ступить!

— Хотите, я провожу вас? — предложил он без особого рвения.

— Ой, раз вы так добры, я не против.

Он вывел ее из школы, поддерживая под локоток. Я быстро оделась и тоже вышла. Они медленно тащились впереди, увязая в липкой грязи пустыря. Пожар хромала так, как не хромала и сразу после травмы, все основательнее повисая на руке Бежевого, и он все бережнее поддерживал ее. Они разговаривали, — я видела, как он внимательно склоняет козырек лондонки к распушенному помпону ее берета, потом останавливается и что-то записывает, наверное ее телефон, чтобы завтра справиться о ноге. А мог бы так склоняться ко мне и записывать мой телефон, и уж не насчет связки мы говорили бы! «Проспанное», как определила бы бабушка, знакомство щемило меня обидой, теснило безвыходной злостью на себя и в то же время приносило какое-то облегчение. Не я сейчас вилась как на сковородке, не я из последних сил поддерживала легкий, уклончивый и щекочущий разговор с Бежевым. А для Пожар он, конечно, был еще потруднее, чем для меня, ведь на танцах они не общались. Я плелась за явственно, хоть не быстро спевающейся парочкой, нарочно сдерживая шаг, чтобы не поравняться. Лишь когда они свернули в Рыбацкую, к Пожарову дому, я побежала. Вечер кончился, все вообще кончилось, но королевское бальное оживление и легкость еще не исчезли. Не съедят же меня дома, в конце концов! Я возьму и вот что сделаю: сразу, в столовой, не раздеваясь, повалюсь в дверях на колени и попрошу прощения у них, побитых, и в самом деле совсем уже не молоденьких! А потом расскажу, как танцевала, как приглашали! Ведь ходили же и они когда-то на танцы, простят, может, даже мною гордиться будут! А обиженному Юрке напишу письмо до востребования и все объясню, а домой ему пошлю записку, чтобы сходил на почту. Все, все улажу! Я бежала, машинально напевая:

Где же ты, о, где же ты,

О, где же ты, мой идеал?

— А я — вот он я! — вдруг рявкнуло у меня над ухом. — Минуточку, мисс! Королевская полиция! За пение на улице штраф пять фунтов! — Жуткая рука в черной перчатке выставилась из-за телефонной будки на углу Ораниенбаумской, преграждая мне дорогу.

— Юра! Ты?!

— Я не я, и лошадь не моя, и я не извозчик! —