Борцы - Борис Порфирьев

— Дусенька, — суетился старик, — ты посмотри, каки богатыри… А Никита–то не забыл нас, поклон нам послал… Смотри, что за патрёт Иван привёз… Ишь ты, прямо Верзилин… Как, Ванюша, Ефим Николаевич поживает?

Татауров вздохнул, решил, что врать не стоит.

— Помер он.

— Ох ты, господи!.. Царство ему небесное, — всплеснул руками старик. — Да что с ним такое приключилось?

Татауров рассказал.

Макар Феофилактович качал головой, расспрашивал. Потом стал на колени перед образами, помолился…

Разливая водку по лафитничкам, проговорил еле слышно:

— Упокой душу раба твоего… О, грехи наши тяжкие… — и продолжал, обратившись к жене и Татаурову: — Помянем Ефима Николаевича… Хороший был человек… Никиту нашего в люди вывел…

Выпив, смахнул слезу, понюхал корочку хлеба.

На столе появилась редиска с зелёным луком, квашеная капуста… Дуся гремела ухватом подле печки, внесла чугун щей, разлила по тарелкам…

Дрожащей рукой старик налил ещё по лафитничку себе с Татауровым, жену обнёс.

Оглядев стол, проговорил со вздохом:

— Хлеб на стол — так и стол престол, а как хлеба ни куска — так и стол доска.

Сквозь зелёные кусты сирени, растущие в палисаде под окном, было видно, как по слободе гонят коров. В болотце плескались утки, по деревянным мосткам пробежал голопузый мальчишка с обручем, прошла баба с вёдрами на коромысле.

Рассказывая о жизни в Питере, Татауров косился на Дусю. Она поставила на стол плошку с бараниной и картофелем, кувшин квасу… Раскрасневшаяся, села на табуретку, поправила заколотые на затылке волосы. Встретившись взглядом с борцом, смущённо потупилась. Татауров открыл свой чемодан, вытащил альбом. Он как раз начинался отчётами о чемпионате в цирке Чинизелли, где почти каждый день пелись дифирамбы Никите… Макар Феофилактович со слезами умиления перечитывал пожелтевшие от клея вырезки, передавал жене. Снова наполнил лафитнички, сказал прерывающимся от радости голосом:

— За успехи его, дай ему бог долгих лет жизни… Дусенька, налей нам кваску… Пей, Ванюша… Она готовила… Эх, хорош квасок!.. Кипячёный, заварной, сырой водой разбавной… Один пьёт — семерых рвёт…

Они и не заметили, как промелькнул вечер, а с утра Макар Феофилактович заставил Дусю ради дорогого гостя делать пельмени… Натёртый мазью, Татауров нежился в постели, поглядывая на молодую хозяйку; потом помог ей изрубить сечкой мясо, снова лёг, закинув ногу на ногу… Дверь в кухню была открыта, Дуся месила тесто, раскачивая в такт своим движениям налившиеся плечи, обтянутые выцветшим ситцем. «Хороша стерва», — с восхищением подумал Татауров. Солнце освещало стол с протёртой клеёнкой, играло лучами в стакане с рассолом. Борец потянулся, хлебнул два глотка. С похмелья побаливала голова, но, несмотря на это, он чувствовал себя великолепно. Увидев, что женщина, раскатав тесто, начала орудовать чайным стаканом, встал.

— Отдыхайте, — сказала она, но по тому как зарделась, он понял, что рада.

— Я вам в помощники… Не справиться одной–то ведь.

— День — долог, успею. Наше дело такое — круглые сутки по хозяйству.

— Какие у вас пальчики маленькие… Ишь как закручивают пельмешки.

— Ну, уж вы скажете, — засмущалась Дуся.

Завёртывая мясо в круглые соченьки, он сыпал комплименты с азартом столичного донжуана. Чувствуя своё превосходство, любуясь её смущением, разошёлся окончательно.

Позже, когда вместе с Макаром Феофилактовичем сидели за столом, предложил выпить за его молодую жену. Она начала было отказываться, но Макар прикрикнул на неё. Крякнув, выпил. Проговорил сам себе:

— За пельменями и нищий пьёт, хвати тя за пятку.

Снова стал расспрашивать о племяннике… Праздная началась жизнь у Татаурова. До полудня он валялся в постели; уничтожив приготовленный Дусей завтрак, плёлся к Макару в бильярдную, к вечеру всегда бывал в выигрыше. На эти деньги покупал водку, расплачиваясь ею за приют.

Чем дольше он жил у гостеприимного старика, тем сильнее ему нравилась его молодая жена. Оставаясь по утрам с нею с глазу на глаз, он забрасывал её комплиментами.

Она вспыхивала, смущалась, делала вид, что старается пресечь его ухаживания… Как–то, проводив Макара на работу, Дуся прикорнула у себя за ситцевой занавеской, а проснувшись, увидела в ногах Ивана.

— Девочка в кровате, как селёдочка в салате, — забалагурил он.

Натягивая одеяло до подбородка, Дуся произнесла:

— Вы всегда такое скажете…

А он, положив ей руку на бедро, продолжал обольщать:

— Роза вянет от мороза, ваша прелесть — никогда.

Она постаралась выскользнуть из–под его руки, но Татауров, поглаживая её, начал говорить, какая она раскрасавица — красивее всех женщин на свете. Ему хотелось сказать ещё что–нибудь оригинальное, но, как назло, не мог припомнить ни одной рифмованной фразы. Время уходило, а Дуся ждала, смотрела на него, застенчиво улыбаясь.

И вдруг его осенило. Он вспомнил об открытке, которая лежала в его чемодане вместе с отчётами чемпионатов — остатками его славы. На открытке был изображён усатый господин во фраке, обнимающий одной рукой шикарную пышную даму, а другой поднимающий рюмку с пенящимся вином. И Татауров галантным тоном, как казалось ему, процитировал стишок с этой открытки:

— Жизни путь твой усыплю цветами, нежной лаской тебя обовью.

Он прижался своей щекой к её лицу, начал щекотать усами.

— Иван… — говорила она. — Иван… Не надо.

А он рисовал перед Дусей картину беззаботной жизни в столице, заверял, что увезёт её с собой. Потом по мягкому одеялу перевёл руку на грудь. Ей было стыдно, но она терпела, считала, что так и должно быть. Только закусила губу и шептала просительно:

— Не надо… Не надо…

А когда через несколько дней случилось то, что обычно случается между молодой женщиной и молодым мужчиной, которые тянутся друг к другу и подолгу остаются наедине, Дуся бросилась в его объятия, забыв обо всём: о благодарности к мужу, о последствиях, которые повлечёт за собой эта связь, о том, что связь эта греховна.

Иван для Дуси был первым мужчиной, который растревожил её сердце, и она отдала ему всю свою нерастраченную страсть. Старик Макар взял её в жёны из жалости, как считала она. Ей было семнадцать лет, когда умер её отец — коридорный из Чучаловских номеров, друг Макара. Хозяин–домовладелец согнал её с квартиры, и добрый старик, только что отстроивший свой уютный домишко в Ежовской слободе, из жалости взял её к себе.

Она из благодарности целые дни хлопотала по хозяйству — скребла дощатые полы, копала гряды, колола дрова, солила на зиму капусту, ухаживала за курами.

Необходимость отвечать на ласки старика она считала такой же естественной вещью, как и стирку белья. Она исполняла роль жены так же деловито и честно, как делала всё остальное. И Макар Феофилактович сказал ей как–то, что это грех жить без венца, она удивилась — она же ничего от него не требовала. Но раз грех, значит грех. И она безропотно пошла к попу и с достоинством приняла его благословение. И так же с достоинством она принимала поцелуи своего мужа, когда подвыпившие старики кричали «горько».

Макар был, по её мнению, отличным мужем. Он был ласков и добр и не докучал своей любовью. Живя затворницей, она не видела других мужчин, а Никиту, который, приехав из деревни, стал жить у дяди, считала долговязым мальчишкой — слава богу, она была его старше на восемь лет. Всё время, пока он жил у них, она обращалась с ним как взрослая. И парень, воспитанный в строгой патриархальной семье, ни разу не посмотрел на неё как на женщину. «Чужая жена — это святыня», «Не пожелай жены ближнего», — говорил ему покойный отец. А Дуся была вдвойне святыней — она была женой его дяди. Дуся могла при нём переодеть платье, и это нисколько не волновало его. И он ходил по комнате в одном белье, считая это естественным.

Не так смотрел на Дусю Иван. Избалованный женщинами, он видел в них предмет, доставляющий удовольствие. Ни ситцевое платье, ни скромный платок не могли скрыть от него Дусиной красоты. Не успев обжиться в чужой квартире, он уже понял, что молодая, здоровая баба не получает радости от сухонького старичка, а если так, то стоит раз или два приголубить её, и она упадёт к его ногам как спелый плод.

Теперь его гордость была удовлетворена, но вскоре Татауров начал тяготиться Дусиной любовью.

Он говорил ей иногда с усмешкой:

— Что за нежности при нашей бедности? — и отталкивал её от себя.

Не желая замечать грубости в его тоне, она прижималась к нему, гладила по плечу. Для неё было счастьем приберечь Ивану лучший кусок пирога, принести из подпола стаканчик любимой Макаром «можжевеловки», почистить ему ботинки.

— Знаю, что грех это, — стыдливо шептала она, крепко сжимая веки. — А ничего не могу сделать — люб ты мне.