Лжедмитрий I - Николай Алексеев

Мальчишки худые, одежды рваные, снег лаптями поддевают, в игре, видать, и про голод позабыли…

По накатанной дороге сани катили легко. Поскрипывал снег под полозом, искрилось поле. Уставился Шеин в оконце, время к полудню, а еще верст двадцать впереди. Надобно поспеть в монастырь засветло. Днем не опасно, княжьи дозоры время от времени пугают разбойный люд, а ночью их ватагам вольготно. Особенно много лихих людей развелось, как побили холопское войско атамана Косолапа.

Высунул голову Михайло Борисыч, прикрикнул на ездовых:

— Гони!

Те рады стараться, свистнули и коней внахлест. Кибитку рвануло, занесло на повороте, едва не опрокинуло. Шеин стерпел, только и того, что на сиденье откинулся. Уперся ногами в пол покрепче, поднял ворот шубы.

Чем ближе конец пути, тем чаще попадались бродяги и странники. Они брели в монастырь толпами. Бранились, уступая дорогу боярским саням.

Издалека завиднелись высокие каменные стены и башни Троице-Сергиева монастыря, закатное солнце кидало лучи на позолоченные маковки церкви. Сбавив ход, кибитка въехала в открытые ворота. На монастырском дворе полно нищих и калек, гремели веригами юродивые. Нищие и калеки облепили церковную паперть. Шеин вылез из саней, размял затекшие от долгого сидения ноги.

Узнав, что Шеин приехал к государю, келарь повел Шеина в келью настоятеля. Годунов собирался к вечерне. На нем шитый золотом длиннополый кафтан, на ногах сапоги красного сафьяна. В темных волосах царя вдосталь седины.

Борис стоял, держа в руке высокий посох. Увидев Шеина, побледнел заметно:

— С какими вестями, Михайло Борисыч?

Шеин низко склонился:

— Государь, победой тебе кланяюсь. Войско твое вора побило и гонит.

Дрогнул у Годунова голос:

— Спасибо тебе, боярин Михайло Борисыч, за весть радостную.

— Милостив ты ко мне, государь, — снова склонил голову Шеин, — и за то служу тебе по чести.

— Пойдем, Михайло Борисыч, помолимся за победу, а после вечерни зову тебя отужинать со мной за одним столом.

На счастье, едва Григорий Отрепьев с конными казаками и шляхтой успел укрыться в Путивле, подула метель. Завьюжило, помело, спрятало поле в снежной пелене.

Подступило царское войско к городу, ударило на приступ, но путивльские стены грозные.

Извелся Отрепьев, одна мысль гложет: все пропало, войско потерял, осталось с ним всего тысячи четыре казаков да с тысячу шляхтичей. Где остальные? Пешие — какие побиты, а какие стрельцами схвачены, и теперь, верно, казнят их люто. Куда делся атаман Корела со своими донцами, Акинфиев с мужиками комарицкими?

Вспомнил, как князь Голицын, выпроваживая его из Москвы, сулил поддержку боярства. Где она?

Из Севска в Москву посылал к Голицыну монаха Варлаама. Передал Отрепьев князю Василию свои обиды, да тот, видать, Годунова испугался, теперь с Шуйским стрельцами командует, против него, царевича, бой держали…

Подпер Отрепьев подбородок ладонью, думал: «Не понапрасну ль ищу царства? Может, оставаться бы монахом? И сытно, и покойно».

Прогнал непрошеную мысль. Царевич он, а не монах…

Закутавшись в шубу, Григорий вышел из хором. Разыгравшийся ветер сшибал с ног, сыпал в лицо порошей. Подставив голову ветру, Отрепьев направился к крепостным воротам. Казаки жгли костры, отогревались. Шляхтичей не видать. «По избам в тепле отсиживаются», — рассердился Отрепьев.

Поднялся на крепостную стену, с высоты долго всматривался вниз, но за мутной пеленой ничего не разглядел. Сказал казачьему сотнику:

— Наблюдайте в оба, погода вишь какая.

И, спустившись со стены, отправился в хоромы.

Ночь прошла спокойно, однако Григорий глаз не смыкал. До самого рассвета просидел не раздеваясь. Наутро велел покликать атамана Беззубцева и гетмана Дворжицкого.

Атаман, высокий, дородный, в дубленом тулупе и лисьей шапке, вступил в хоромы, пригнувшись под притолокой. Пробасил:

— Здрав будь, царевич Димитрий!

Отодвинув ногой лавку, сел, не дожидаясь приглашения. Молчал, поглаживая вислые усы. Отрепьев хмурился, нетерпеливо поглядывал на дверь, но гетман задерживался. С вечера упился Дворжицкий медовухой, в избе на полати взобрался, захрапел. Насилу добудились гетмана.

Едва Дворжицкий порог избы переступил, Отрепьев встретил его недовольно:

— Не время бражничать. Погром учинили нам, сами видите. Каков совет будет? — Не дождавшись ответа, проговорил, будто сам себе: — Может, пробиваться в Литву?

Толстый гетман Дворжицкий головой крутнул, уставился на царевича недоуменно. Атаман пальцем погрозил.

— Ни-ни, царевич, того не допустим.

— Ты нам, Димитрий, злотые сулил, где они? — открыл рот Дворжицкий. — Теперь в Речи Посполитой схорониться хочешь? Нет, прежде уплати моим гайдукам. — И поднялся, уставился мутными глазами на Отрепьева. — Паны вельможные скорее выдадут твою милость царю Борису, нежели покинут Московию с пустыми карманами.

Тут снова атаман голос подал:

— Ты, гетман, нас не стращай, казаки не дозволят твоим шляхтичам выдать царевича Годунову. Однако и бежать тебе, царевич, в Литву не след, в том я с Дворжицким согласен. Нас под Добрыничами побили, а Кромы и Рыльск, Курск и Воронеж да иные города перед тобой ворота открыли, люд тебе присягнул. Не оставляй народ Годунову на расправу. — И усмехнулся, обнажив крупные желтые зубы. — Назвался груздем, царевич Димитрий, полезай в кузов. Ты, царевич, погоди, скоро к нам подмога повалит.

Отрепьев поднялся.

— Пан гетман, шляхтичи моей головой перед Бориской не откупятся. А тебе, атаман, за твои слова спасибо. Не уйду я в Речь Посполитую, не откажусь от царства. Велите полковникам город крепить, здесь отсидимся.

Подошел к Дворжицкому:

— Пан гетман, ты о злотых речь повел, согласен, должен я шляхтичам и в Москве сочтусь. Однако и от вас службы честной жду. А нынешней ночью видел, казаки дозор несли, а твои, гетман, гайдуки от холода по избам хоронились. Гляди, как бы при таком радении к службе нас стрельцы не повязали.

Инок Варлаам добрался в Москву с превеликим трудом. Дороги людные, повсюду то стрелецкие караулы, то приставы царские и дозоры.

— Господи! — молился монах. — С высоты небес глянь на раба своего. Царевичу истинному служу аз…

В Москву Варлаам вошел на рассвете и, затесавшись в толпу нищих, миновал заставу. Весь день укрывался монах в маленькой церкви на Зарядье, а когда смерклось, направился на голицынское подворье.

Воротный мужик, узнав монаха, открыл калитку.

Князь Голицын и недели еще не прошло как от войска в Москву воротился. На хворобь сослался. Когда инок в калитку стучался, князь Василий Васильевич, баню приняв, в хоромах блаженствовал, квас пил. Холоп заглянул, сказал:

— Княже, инок Варлаам.

У Голицына под рубахой по спине мороз прошел. Буркнул:

— Принес черт!

Князь Василий мыслил, что Варлаама уже и в живых нет, ан объявился. Сказал холопу:

— Допусти.

А в голове закружилось, заплясало, назойливый голос, будто Годунова Семена Никитича, шепнул: «Изловят монаха, и до тебя, князь, черед дойдет».

Голицын крестился:

— Отведи от греха.

Тихонько скрипнула дверь, и в тусклом свете свечи князь Василий Васильевич увидел монаха. В рваном тулупе поверх власяницы, из-под старой скуфейки нечесаные космы выбились. Инок Варлаам еще больше похудел и согнулся. Остановился. Снег с лаптей стаивал на половицы.

— Зачем в Москву приплелся? — сердито спросил Голицын. — Поди, сам знаешь, искали тебя в прошлом разе. Боярин Семка Годунов заждался в своей пыточной. Он из твоей кожи ремней нарежет. На дыбе вдосталь нависишься.

— Не брани, княже. Царевичем послан я. Думал тебя при войске застать, да не успел. Пришлось в Москву идти.

— Царевичем, — проворчал Голицын. — Сказывай, да поживей, с чем пожаловал.

— Княже Василий, царевич изустно велел сказать, обиду имеет он на бояр. Отчего они Борису служат, не переходят со своими холопами к нему в службу? Аль ты и другие запамятовали о царевиче Димитрии?

— Молчи, монах, — выкрикнул Голицын. — Молчи и немедля убирайся из города. К царевичу ворочайся. Хоть он и побит нынче и в бегах, но то не беда. Отправляйся к нему, монах, и скажи, не забыт он нами, но мы под Годуновым ходим, и Борис за нами догляд учинил строгий. Буде можно, все к царевичу явимся. Ступай, Варлаам, и, что был у меня, забудь, если приставы схватят и пытать зачнут.

Приговаривая, Голицын вытолкнул монаха из опочивальни, позвал холопа:

— Выпроводи инока со двора!

Изба низкая, с одним, затянутым бычьим пузырем оконцем. По ту и другую сторону старого стола лавки скрипучие, на стене полка с глиняными горшками, деревянными ложками, полати застланы дерюгой.