Лжедмитрий I - Николай Алексеев

Басманов наступил ногой на ледок, затрещал он звонко и обломился под сапогом. «Тонок», — подумал боярин, и на ум пришло, как мальчишками, подвязав к валенкам деревянные полозки-коньки, выбегали на Москву-реку кататься. Первый лед гнулся, потрескивал. Случалось, проламывался под кем-нибудь.

И снова мысль о деле… Отрепьев из Чернигова на Новгород-Северск двинулся. У него же, Басманова, под рукой всего-навсего две сотни пищальников да полк стрельцов. С такими силами идти на самозванца нельзя. У того, по слухам, до двадцати тысяч казаков и иного люда собрались. К тому же дальние дозоры доносят, степями на помощь самозванцу тронулись запорожцы. А тут еще князь Татев изменил…

Басманову вспомнилось, как, провожая его, царь Борис напутствовал: «Тебе, боярин Петр, верю, как самому себе. Не пусти вора на Русь! А когда подойдут князья Мстиславский да Голицын и иные воеводы, разгоните сброд и самозванца живого либо мертвого в Москву доставьте. Смуту несет он на Русь…»

Басманов в Новгород-Северск прибыл, когда Отрепьев уже овладел Черниговом. И сейчас, стоя на берегу Десны, воевода мысленно продолжал разговор, начатый Годуновым в Москве.

— Промешкал, государь Борис Федорович, — вслух укорял боярин Годунова — Тебе бы загодя воевод на польском рубеже выставить да степь перекрыть. Ты же дождался, пока вор Чернигов захватил и всю окраину возмутил, на помощь самозванцу степные городки поднялись. Нынче самозванцу дорога на Москву открылась.

Басманов повернул от берега, зашагал к городу. У ворот задержался, посмотрел, как стрельцы, скинув кафтаны, втаскивали на стену пушки. Боярин подозвал десятника. Тот подбежал, красный, разгоряченный.

— Проследи, чтоб возле каждой пушки имелся добрый запас порохового зелья.

Потом увидел старосту плотников, подошел к нему:

— Вели своим мастеровым ныне брусья на ворота сделать, а то старые слабые. Да сегодня же, к вечеру. Кузнецкие мастера завтра чтоб оковать успели.

Староста на голову ниже боярина, смотрит на него снизу вверх. В глазах хитринка.

— Слышь, боярин Петр Федорович, люд судит, не настоящий ли царевич Димитрий к нам едет? Кабы не взаправдашний, отчего тогда черниговский воевода, князь Татев, переметнулся к царевичу?

— Подь ближе, староста. — Басманов ухватил мастерового за ухо. — Годами ты вдвойне меня старше, но в башке твоей пусто. Плетешь такое, за что велю вырвать твой собачий язык.

— Да разве это я? — испугался староста. — Народ болтает!

— То-то, народ! — отпустил его боярин. — Свою голову на плечах носишь, за нее и ответ держи. Вдругорядь не помилую…

И еще одна неделя минула. Изготовившись к осаде, затих Новгород-Северск, зажил прежней жизнью. Приступили к своему ремеслу мастеровые, открыли лавки купцы, а в воскресный день на посадском торжище веселили народ музыканты и скоморохи. Будто и смуты нет никакой на Руси.

Самозванец объявился неожиданно. Утром заметили конный казачий разъезд. Казаки подъехали чуть не к крепостным воротам, и один из них крикнул зычно:

— Эй, стрельцы, выходите с повинной к царевичу. Не явитесь, ответствуете! Люд, сдавай город, такова государева воля!

Басманов поманил стрелецкого сотника:

— Ответь!

Сотник, молодой, голосистый, свесился со стены:

— Ах, сучьи дети, тати вы и клятвопреступники! Пограбили черниговцев, теперь мыслите со своим вором в Новгород-Северске поразбойничать? А это видывали? — Сотник свернул кукиш.

— Воевода Басманов, открывай ворота! — снова закричали казаки. — Уже и путивльский воевода Масальский царевичу город отдал!

По казакам пальнули из пушки. Картечь просвистела над их головами, и они, нахлестывая коней, ускакали в степь.

До обеда в укрытой снегом степи все было тихо. Но потом вдруг ожило все вокруг: у самого города замаячили казачьи бунчуки и польско-литовские значки, хоругви и стяги. Били бубны, звенели литавры, гудели трубы. Конные отряды самозванца ворвались в посад, спешились, полезли на приступ. Их отбили.

Отходя в крепость, стрельцы зажигали избы на посаде. Казаки и шляхтичи метались в узких улицах, теснимые огнем, уходили в степь, скапливались в отдалении.

Приложив к глазам зрительную трубу, Басманов разглядывал войско самозванца. Самого Отрепьева увидел в окружении шляхтичей. Указал десятнику пушкарей:

— Достанешь?

Ядро, не долетев, взрыхлило снег.

Ночь провели в тревоге. Басманову она показалась долгой. Не сомкнул очей. Утром огневой наряд самозванца обстрелял город, однако вреда не причинил.

«Не богат наряд у вора», — догадался боярин.

В тот день приступа не было: Отрепьев готовился. Шляхтичи и казаки вязали лестницы, выискивали на стенах места послабее. На рассвете третьего дня к стенам подошли польско-литовские отряды, и казаки полезли на приступ. Услышали стрельцы шум, подняли тревогу, отбили.

Отступило войско самозванца. Рад боярин Петр Федорович Басманов. Выслал стрельцов, из города, те приблизились к неприятелю на выстрел пищали, пальнули и, не дожидаясь ответного удара, отступили в крепость, под защиту пушек.

Ночью подсыпало снегу, покрепчал мороз. Зима забирала свое. Войско Отрепьева отогревалось у костров. По всей степи горели огни, гомонил люд, ржали кони.

Приказал Отрепьев строить вокруг Новгород-Северска городок. С трудом долбили в мерзлой земле ямы-землянки. Из посада натащили бревен, поставили для Отрепьева избу с баней. Ту избу нарекли дворцом. Шляхтичи мужиков из ближних сел и деревень выгнали, захватили их избы.

Паны недовольны, вместо богатства и теплых боярских хором — голод и мужицкие полати. Взроптали. Послали к Отрепьеву воеводу Мнишека. У избы на карауле два донских казака пропустили польского воеводу. В сенях Мнишек оббил снег с сапог, открыл дверь. Пахнуло в лицо теплом.

Григорий сидел на лавке, при свече. Ворот рубахи расстегнут. Увидел Мнишека, спросил:

— С чем явился, воевода?

Мнишек остановился у двери, ответил хмурясь:

— Царевич Димитрий запамятовал, как обещал злотые вельможным панам? Паны говорят: вернись в Чернигов, не морозь воинство!

Отрепьев стукнул кулаком по столу, тяжело поднялся:

— Вона какие речи! Так чего ж вы, шляхта, на приступе рвения своего не выказали? Овладели бы Новгород-Северском, вот и сидели бы в боярских хоромах, отогревались. Вон атаман Корела в Путивле уже!

Мнишек шагнул к столу:

— Ты, царевич Димитрий, панов не вини! Але твои пушки стену проломили?

— Я не виню, — смягчился Отрепьев, — Сами вы, вельможные паны, разговор затеяли, не я первый. А шляхте передай, от Новгород-Северска мне поворота нет. Идут нам на помощь курени запорожцев. Как соединимся с ними, двинемся на Москву. И еще скажи, воевода, панам вельможным мое государево слово, что им, шляхтичам, обещано, все отдам сполна, пусть только уговор соблюдают. — И усмехнулся презрительно.

— Добже, — кивнул Мнишек. — Воевода Юрко не запамятовал: Марина Мнишек будет женой царя московитов.

По Москве возмутителей хватали. То-то палачам работы! С Лобного места дьяки читали государевы указы, грозили смертной карой всем, кто назовет беглого монаха царевичем. Голодный люд роптал:

— Годуновские защитники! Ужо даст час, явится царевич Димитрий…

У Бориса на душе полегчало: от Басманова гонец был, самозванец под Новгород-Северском засел. А намедни из Москвы выступил на Отрепьева князь Мстиславский и с ним сорок тысяч ратников. Ко всему под Брянском сила немалая. Там воевода Дмитрий Шуйский с полками.

Однако тревожное чувство (экое подлое) в душу влезет и роет, как крот в земле. И тогда становилось Годунову тоскливо, делался он пасмурным и раздражительным. Вот и нынче с полудня сломалось настроение. Борис и сам не поймет, с чего? Утром говорили с Федором о делах государственных, о пользе торговли с иноземцами.

Купцы из ганзейского союза с аглицкими не мирились. Каждый норовил торг вести беспошлинно, казне в скудость. Пора было конец этому класть. Довольно, поощряли иноземцев до поры, а они возомнили, что им торговые вольности на Руси навеки дадены…

Борис проводил на богомолье в монастырь дочь. Уехала Ксения, боярин Семен Никитич Годунов заявился, рассказал, какие народ речи о воре болтает.

Зимой смеркалось рано, и вечера долгие. Безлюдели дворцовые хоромы, зажигали свечи в горнице.

Отужинав, Борис удалился в опочивальню и, как был в кафтане и сапогах, так и улегся на постель.

Тускло освещала лампада бледное лицо государя. Голова запрокинулась, борода задралась.

В опочивальню вплыла царица Марья. Ранее такого у царей не бывало, чтоб жены в мужскую опочивальню хаживали, но Марья рода особого, скуратовского, без стыда.

— В недобрый час началось наше царство, — промолвила Марья.