Лжедмитрий I - Николай Алексеев

Тускло освещала лампада бледное лицо государя. Голова запрокинулась, борода задралась.

В опочивальню вплыла царица Марья. Ранее такого у царей не бывало, чтоб жены в мужскую опочивальню хаживали, но Марья рода особого, скуратовского, без стыда.

— В недобрый час началось наше царство, — промолвила Марья.

Годунов оживился, приподнял голову. Голос хриплый:

— Подойди, Марья, сядь рядом.

Она уселась в ногах, скрестила на груди руки.

— Превратна судьба, Марья. Кабы знать ране, какую ношу взваливаю на себя. Опасаюсь неустроенную Русь на сына оставить.

— Страшное говоришь, Борис, — сурово сказала Марья, — Либо к смерти изготовился?

— Не нынче, — с усмешкой ответил Годунов.

— А не нынче, так к чему речь о том заводишь. Живой о живом думает. Может, и печали-кручине не с чего. Вона князь Мстиславский на вора двинулся, да Басманов там. Изловят самозванца, а там даст Бог урожаю, и все уладится. Впервой ли такое на Руси…

Тронула Бориса за плечо, склонилась к нему:

— Разделся бы, дай пособлю сапог стянуть.

Задув лампаду, улеглись рядом.

— Поди, забыл, что ты муж, а я баба…

Пробудился в полночь. Сел, свесив ноги, прислушался. Гомонят. Окликнул:

— Эй, люди!

На зов в опочивальне появился боярин Семен Никитич Годунов. Борис удивленно вскинул брови:

— Ты почто здесь, не дома?

— Государь, князь Димитрий Васильевич Туренин из Можайска прибыл. Недобрые вести привез, оттого и потревожить тебя осмелились.

Борис резко подхватился, позвал челядина:

— Зажги свечу.

И тут же к Семену Никитичу Годунову:

— Зови князя!

Семен Никитич голову в дверь высунул, поманил пальцем Туренина. Тот вошел торопливо, изломился в поклоне.

— Беда, государь, стрелецкий приказ, что ты со мной в Можайск послал, взбунтовался, в Москву ушел. Я, их опередив, к тебе приехал. Стрельцы оружием грозились, кричали: «Доколь без семей жить! Хотим в Москву, по домам!..» А смущали стрельцов десятник Максюта да стрельцы Кузовкин и Ерошкин с товарищами. Они и самозванца поминали, говаривали, кто-де ведает, может, он и впрямь царевич…

Борис скривился:

— Собаку, кусающую хозяина, убивают.

И, повернувшись к боярину Годунову, приказал:

— Впусти приказ в Москву, преград не чини, а как по домам разбредутся, десятника Максюту и тех стрельцов, на каких князь Димитрий укажет, казни.

В Успенском соборе митрополит Иов служил обедню. Горели свечи, слаженно выводил хор. В соборе холодно. Двери нараспашку, и по каменному полу ветер гуляет.

Князь Шуйский чуть поодаль от государя пристроился. Борис обедню слушал не один, со всем семейством. Обернулся к сыну, что-то сказал ему и снова лик к алтарю.

Но Шуйский заметил: Годунов бледнее обычного.

Отстояв обедню, выбрался князь Шуйский из собора, остановился на площади, шубу запахнул. Морозно. Задрал голову, поглядел в который раз на колокольню Ивана Великого. Четыре года минуло, как построили ее верхний ярус, купол позолотили, а по венцу золоченые буквы: «Повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича… и сына его… князя Федора Борисовича…»

«Государя! — хмыкнул князь Василий Иванович, — Эко возомнил себя Бориска…»

Пока читал и сам с собой рассуждал, не заметил царского челядинца. Тот подбежал, выпалил:

— Государь оттрапезовать покликал.

Удивился Шуйский, с чего бы это? Годунов князя Василия не честил, хоть и не сослал, как Романовых и Черкасских, в монастырь. Видно, помнил услугу Шуйского за Углич.

За царским обедом чужих не было: Борис с женой и детьми да дядька, боярин Семен Никитич Годунов.

До конца трапезы князь Василий Иванович в разум не мог взять, зачем его зазвали. Но вот Борис ложку отложил, поднял на Шуйского глаза:

— Князь Василий, говаривал я тебе как-то, буде надобность, подтвердишь про смерть царевича Димитрия в Угличе. Завтра день воскресный, вот и скажешь клятвенно с Лобного места, чтоб народ твои слова слыхивал.

Шуйский есть перестал, встал, поклонился. Успел заметить ухмылку на губах боярина Семена.

Поблагодарил князь Василий царя и царицу за честь, вышел из дворцовых хором. Не к себе направился, а к князю Голицыну повернул.

Тот приходу Шуйского не сильно возрадовался: время такое, доносное. Однако вида не подал. Шуйский же Голицыну сказал:

— Тебе, князь Василь Василич, ничего, а меня эвона Бориска зело неволит. Велит с Лобного места прокричать, что в Угличе зарезался истинный царевич. — И неожиданно рассмеялся: — Зело напуган Борис, клятвы требует.

Голицын шею вытянул:

— Клятвы? А ты разе, князь Василий Иванович, сам при смерти царевича присутствовал? Как можешь клятву давать, коль из чужих уст слыхивал…

— Я, князь Василь Василич, о том не печалюсь. Грех в клятве не на моей душе, а на Борискиной.

— Оно так, — согласился Голицын, — Худо Бориске на царстве.

— Ой, зело худо, — поддакнул довольный Шуйский. — Угадали мы, князь Василь Василич, как Бориску подкузьмить. Нынче тень убиенного Димитрия не покидает его.

— А крестник наш под Новгород-Северском застрял. Басманов дорогу загородил. Как бы новоявленному царевичу конец не наступил. Каку силу Годунов на него погнал.

— Все одно, хоть и побьют, а Бориске уже спокойной жизни не иметь никогда. — Шуйский крутнул плешивой головой. — Укоротили Годунову жизнь, укоротили.

— Я уж нынче, князь Василий Иванович, признаться по совести, не столь Бориски остерегаюсь, как Семена Годунова. Козней его страшусь.

— Истину глаголешь, не по достоинству ведет себя Семенка. Во псах боярин ходит.

Голицын вздохнул:

— Ох-хо, государство Российское! Сколь в гишторию ни загляни, псы и угодники вокруг великих князей да царя завсегда вились.

— Впредь тако же будет, — продолжил за Голицыным Шуйский. — Власть получивший мнит себя велимудрым, а подхалимы хвалу ему воздают. — Шуйский поднялся. — Пойду я, князь Василь Василич, восвояси, прокоротаю ночь наедине, а там и дня грядущего дождусь.

У двери лицом к лицу столкнулся с княгиней Меланьей.

— Никак, покидаешь нас, князь Василий?

— Пора, княгиня! — прокричал ей в ухо Шуйский. — Вдругорядь загляну.

— Коли так, не неволю, — кивнула княгиня Меланья.

Всю ночь князю Василию Ивановичу Шуйскому было не по себе. Для веселья велел покликать дворовых девок. Те потешали князя, пели песни. К рассвету угомонился, заснул и чуть было не проспал. Благо упредил, чтоб разбудили.

День начался морозный, солнечный. На Красной площади полно народу собралось. Кто по доброй воле пришел, кого приставы палками загнали. У самого Лобного места бояре толпой.

Тут на помост взобрался голосистый дьяк, развернул лист, перед глазами на вытянутых руках держит. Затих народ, ждет, о чем скажет дьяк. А у того голос звонкий, всем слышно.

— Люд московский, князь Василий Иванович Шуйский вам сказывать будет!

И свернул пергамент. Какой-то мужик выкрикнул со смехом:

— Речь твоя короткая, мог бы ее и без свитка врать!

Другой поддержал:

— Дак он не от себя, от государя болтает!

Смех на площади. Бояре расступились, пропустили вперед Шуйского. Тот на Лобное место взобрался. Наступила тишина. Скинул высокую соболью шапку, перекрестился размашисто, сперва на собор Покровский, на его витые маковки куполов, потом на громадину Ивана Великого, заговорил торопливо:

— Клятвенно заверяю, народ московский, в лето тысяча пятьсот девяносто первое, посылаемый самим государем Федором Ивановичем в Углич, удостоверился я в смерти малолетнего царевича Димитрия. И та смерть приключилась по вине самого царевича. Болен был Димитрий падучей и, в тычку играя, ножом гврло себе пронзил. А объявившийся ныне Димитрий никакой не царевич, а беглый монах Гришка Отрепьев, вор и самозванец.

Нахлобучив шапку, Шуйский скатился с Лобного места. Зашумел народ: кто словам князя поверил, а кто посмеивался.

— Вор? То-то Годунов всколготился. На самозванца такое войско аль посылают?

Бояре Красную площадь покидали молчком. Попробуй посудачить, от Годуновых беды не оберешься…

Вел князь Мстиславский полки неторопко, переходы делал короткие, привалы долгие, куда поспешать. Стрельцы воеводой довольны, не утомляет.

На ратниках одежда теплая, тулупы и шапки овчинные, на ногах катанки.

Несколькими колоннами растянулись полки: конные дворяне впереди, следом пешие стрелецкие приказы, пищальники; за ними на санках огневой наряд с пушками и обоз с поклажей. Обочь колонн легко бегут лыжники. Они и авангард, и дозор.

Скользит колымага воеводы. За колымагой сани с челядью, едой и питьем. Мстиславскому в просторной колымаге и то тесно. Тучен и неповоротлив князь. Ко всему шуба на нем тяжелая.