Сфера времени - Алёна Ершова

Фрося подперла кулаком щеку.

— Переживаю. Мне ж не говорит никто.

— Так ты и не спрашиваешь, — отметил старец.

Ефросинье на это нечего было сказать. Она-то и сообразила, что переживает, только сегодня до этого как-то не задумывалась об этом странном ноющем чувстве.

Их разговор прервал шум во дворе. Вернулись девчонки с полной телегой ягод, грибов, орехов да трав. Когда только все насобирать успели. Вместе с ними прибыл кузнец.

— Эй, хозяйка, отковал я тебе твои штыри и втулки. Принимай работу да выполняй уговор.

Весь оставшийся вечер Фрося собирала и настраивала прялку. А когда она взяла растрепанную и отбитую лучком шерсть и начала прясть, девчонки побросали чистку грибов да прибежали глазеть.

— Я, матушка! Дай мне попробовать ниточку на колесе скрутить, — подпрыгивала от нетерпения Ретка. Фрося посадила её перед собой и показала, как нажимать на педаль да тянуть ровницу из кудели. Меньше чем за десять минут девушка освоила навык.

— А у нас такое чудо дома будет или только в деревню возьмешь?

— Будет, — усмехнулась Фрося, — беги, помогай остальным, а то вы грибов набрали столько, что за ночь не перечистить.

— Мы завтра еще поедем, — бросила Ретка и убежала.

Ефросинья усмехнулась, после повернулась к довольному кузнецу.

— Спасибо тебе, мастер. Вот тебе аванс за новый заказ, ещё пять таких комплектов нужно сделать.

— Эх, дожился, — рассмеялся мужчина, — раньше шлема ковал да мечи, а теперь части прялки.

— Слушай, Иван, — Фросины глаза вдруг загорелись в предвкушении, — а давай я тебе заказ дам не хуже шлема. Мне утюг нужен, и я даже нарисовала, как что выглядеть должно, сдюжишь?

Praeteritum XVIII

Князь же Петр слышав от брата своего, яко змий нарече тезоименита ему исходатая смерти своей, нача мыслити, не сумняся мужествене, како бы убити змия. Но и еще в нем беаше мысль, яко не ведыи Агрикова меча.

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Каждый раз перед сражением Давид вступал в ещё один бой — внутренний: подавить страх, волнение, унять дрожь от предстоящей схватки, откинуть сомнения в правильности действий. Внешне спокойный, делал он это во время молитвы. Губы произносили заученные слова, а разум очищался от эмоций.

Однако так получалось далеко не всегда. Редко, когда рати выстраивались двумя длинными полосами, перекрывая собой горизонт. Еще реже выпадала возможность настроиться на сечу. Степь не ждала, что воин, мысля «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…», наденет кольчугу; шепча «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия…», застегнет ремешки на наручах; произнося «Нас ради человек и нашего ради спасения, сшедшаго с небес…», водрузит на голову шлем, восклицая «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна…»[45], вскачет на коня.

Нет, степь нападала кочевыми стаями, жалила пернатыми стрелами, разила кривыми саблями. Петляла, изматывала, душила чадом сожжённой травы. С каждым вздохом, с каждым шагом заманивала всё глубже и глубже во чрево своих бескрайних просторов.

Давид тряхнул головой. Ярость душила. Пепел в сожженной деревне был ещё тёплый.

Проклятые степняки жгли селения, уничтожали посевы, уводили в плен одних и убивали других, а после растворялись, словно сама трава поглощала поганых.

Несколько раз муромцы настигали небольшие разбойничьи отряды, уничтожая их. Но это больше напоминало ловлю блох. Давид не единожды отправлял дозор, но вести были одинаковы. Горит степь, разорены сёла, а враг утекает, как вода сквозь пальцы.

— Надо поворачивать, — недовольно пробурчал Илья, разминая поясницу, — ещё неделя пути и покажутся стены Бряхима[46]. А я не хочу встречаться с булгарами, имея лишь сотню конных.

— Твоя правда, — отозвался Давид, чистя свой меч, — да и Муром далеко позади. Углубились мы в степь. Как бы, пока сидим здесь, к воротам города враги не пришли. В следующий раз, ты, воевода, дома останешься. Нечего тебе с нами разъезжать. Не для того тебя главным над ополчением избрали, чтоб ты всё лето по степи мотался.

Илья кивнул, признавая правоту князя, но как разорвать душу, не знал. Останется в Муроме — станет переживать за дружину, поедет с войском — мыслями будет дома: как город, как Настасья?

Интересно, а князь вспоминает свою молодую жену? Думает о ней? Скучает? Рвётся в мягкие объятья?

Воевода посмотрел на сотника, пытаясь найти в лице отличия с прошлым годом: не устремится ли задумчивый взгляд за горизонт, не мелькнет ли на лице блуждающая улыбка. Нет, всё также закрыт и молчалив Давид. Так же строг и обязателен.

— Завтра повернём севернее и поскачем домой.

Илья на это вновь кивнул и поднялся, чтобы передать распоряжение воинам.

Давид остался один. За день небо выгорело дотла, растеряв все свои краски. Белёсая темнота спускалась, постепенно укутывая степь. Шелестели травы. Над ними струился горьковато-пряный запах вербены. Суховей поднимал горячую пыль, и та оседала на зубах. Хотелось пить, и даже утонувшее в колосьях солнце не спасало от вязкой жары.

Около небольшого костра сидели дружинники. Жарилось мясо, раздавался ленивый перелив гуслярных струн:

«Кричат в полночь телеги,

Словно распущены лебеди;

Игорь ратных к Дону ведет!

Уже беда его птиц скликает,

И волки угрозою воют по оврагам,

Клекотом орлы на кости зверей зовут,

Лисицы брешут на червлёные щиты…»[47]

Давид с щелчком вставил нож в ножны, подхватил седло и ушёл в дальний край стана. Слушать эту песню ему сегодня не хотелось. Другой голос звенел колокольчиком в памяти. Другие слова вспоминались… Интересно, как там Фрося? Чем занята? Думает ли о нём? Не обидел ли кто? Сотник смотрел на разбросанные по небу щедрой рукой звезды и вспоминал свою супругу. Их ночёвки на одном седле, разговоры за игрой в шахматы, её насмешливо поднятые идеальные брови и несколько страстных ночей. Все эти думы вызывали жгучее желание вскочить на коня и гнать, гнать, пока на горизонте не появятся стены Мурома. От понимания того, что без особой нужды он так не поступит, саднило горло.

Завтра. Они повернут к дому завтра и, если Бог даст, к началу осени вернутся к семьям.

Считается, что если ищешь лихо, то разминуться с ним просто невозможно.

Ближе к вечеру второго дня пути на горизонте появился дым и белеющие верхушки шатров. Отправленные дозорные принесли вести: в семи вёрстах, в низине между рекой и небольшим лесом, стоит лагерь без знамён и расписных щитов. Меньше полусотни всадников и около пяти сотен пеших. Шатры