Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Совершенный праведник: соединение крайней справедливости с видимостью крайней несправедливости. Христос не просто пострадал, Он претерпел страдание карательное, применявшееся к преступникам. Его рассматривали не как мученика, – как было со святыми, – но как преступника, <осужденного> по закону, общему для всех. Крайняя справедливость, соединенная с видимостью крайней несправедливости, – пример противоречия, приводящего к Богу»4.
Собственно говоря, Христос в социальном плане является образцом христианского политика; Он – действительно политик, хотя и «не от мира сего»: «Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда»5.
Посланный, как Он уверяет, «только к потерянным овцам дома Израилева»6 и к ним же посылающий своих учеников7, Христос всей своей проповедью служит преобразованию общества, жестоко разрываемого между сознанием религиозно-национальной исключительности и ресентиментом побежденных, в братство высшей духовной свободы – свободы как от духовного порабощения, которое несла Империя, так и от собственных укоренившихся предрассудков.
Находясь на вершине известности, народного почитания, возлагаемых на Него надежд, Иисус отвергает все, чего ожидало от Него, что пыталось навязать Ему общественное мнение. В противоположность Симону Бар-Кохбе, будущему вождю иудейского восстания при Адриане, он отказывается принять царский титул и возглавить войну за государственную независимость Израиля, не желая уронить и осквернить в былых заблуждениях, в надеждах на сиюминутные «блага» – Благо абсолютное. И тем самым выбирает отверженность, почти всеобщие проклятия соплеменников и, наконец, мучительную и позорную смерть.
Подобно Ему, политик, ставящий целью абсолютное благо, в чьей душе «обитает Бог», должен быть готов не только к непониманию, отвержению, преследованию, но и к страданию в разрушительной, обесславливающей, унизительной форме несчастья. С такой возможностью вполне согласуется этическая максима, которая часто повторяется в записях Симоны того же времени: действовать в отрешении от плодов действия. Если политический или военный деятель отказывается воспользоваться плодами победы для усиления своей власти или влияния, обеспечения своей безопасности, он подвергает себя весьма серьезному риску. Но этот риск оправдан, если подчинен «высшей и сокровенной истине».
«Ни в одной сфере жизни нет и не может быть такого рода человеческой деятельности, высшей и сокровенной истиной которого не был бы Крест Христов. Ни один из них нельзя отделить от Креста Христова, иначе он или сгниет, или засохнет, как отломившаяся ветка. Видя, что происходит сегодня, на наших глазах, и не понимая смысла происходящего, мы гадаем: в чем причина наших зол?
С самого начала истории, никогда (…) Христос не был до такой степени устранен из общества, как теперь. (По убеждению Симоны, Христос присутствовал в жизни общества во все времена человеческой истории. Значит, она полагает, что даже в Египте или Междуречье Он присутствовал в этой жизни больше, нежели в ее время, при наличии на всех континентах десятков миллионов практикующих христиан.) Древние сочли бы уродством такое отделение религии от общественной жизни, какое сегодня даже бóльшая часть христиан находит естественным.
Христианство должно влить свои соки в общественную жизнь; но тем не менее оно в первую очередь обращено к человеческой душе. Наш Отец пребывает втайне, – но нет другой тайны столь непроницаемой, как несчастье»8. Итак, подлинное средство против всего этого и подобного этому Симона видит в деятельном – не декларативном! – введении Креста, самого Христа Распятого в общественную жизнь. В первую очередь, конечно, в мысли и поведении, в поступках на любом уровне и в любой сфере жизни тех, кто борется за свободу народов против гитлеровского порабощения.
В статьях лондонского периода связь между мистическим переживанием несчастья и политическими нуждами современности нашла конкретное выражение.
«Угнетенная и порабощенная Европа при своем освобождении вступит в лучшие дни только при условии, что за это время добродетель духовной нищеты пустит здесь корни, – пишет Симона в статье под красноречивым заголовком «Эта война есть война религий» (весна 1943 г.). – Если мы рассмотрим <историю> цивилизаций, массы бывают творческими, лишь когда подлинные элиты вселяют в них вдохновение. Сегодня нужно, чтобы некая элита воспламенила в несчастных9 массах добродетель духовной нищеты. Для этого нужно сначала, чтобы члены этой элиты были бедны, и не только духовно, но и фактически. Нужно, чтобы они повседневно подвергались, душой и плотью, скорбям и унижениям нищеты. (…) Эти люди должны жить среди массы и соприкасаться с ней так, чтобы ничто не стояло между ними. И, – что еще труднее, чем терпеть убожество, – они не должны позволять себе никакой компенсации; они должны искренне вносить в свои отношения с окружающей массой такое же смирение, как переселенец в отношения с гражданами страны, которая его приютила»10.
Речь идет вовсе не о служении, напоминающем традиционное церковное миссионерство среди бедных, существовавшее веками и не прерывавшееся даже в годы Второй мировой войны. Cлужение, о котором говорит Симона, имеет целью определенное цивилизационное преобразование, которое можно назвать «мистической революцией». Симона констатирует, что общества, усвоившие себе равнодушие к вопросу о добре и зле, которые она считает коренными для религиозного сознания, оказались бессильными в столкновении с системой, основанной на квазирелигии, социальном идолопоклонстве – с нацистской Германией. Теперь на восточном театре Германия начинает проигрывать другому обществу социального идолопоклонства, советско-коммунистическому, что грозит Европе, в случае победы СССР, новым духовным порабощением. Как обеим тоталитарным квазирелигиям, так и буржуазному индивидуалистическому релятивизму довоенного времени Симона противопоставляет третий путь – мистическое обновление. «Мистика – это выход за пределы сферы, где благо и зло противостоят друг другу; этот выход, достигается через соединение души с благом абсолютным. (…) Сама природа такого преобразования не допускает надежды на то, чтобы оно могло быть исполнено целым народом. Но целая жизнь целого народа может быть проникнута религией, которая была бы всецело направлена в сторону мистики»11.
В «Тетрадях» весны 1942 года имеются уточнения:
«Некий орден, подобный монашескому, без облачений и отличительных знаков, состоящий из мужчин и женщин (связавших себя скорее внутренним, чем явным, обетом бедности, целомудрия и послушания в тех пределах, в которых совесть согласна с получаемыми приказаниями), которым давали бы самую высокую культуру – эстетическую, философскую, теологическую
