Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Вот именно. И отец тоже. Для него Терран — его родина.

И Шамраю показалось, что Жаклин не договорила что-то, умолчала, чтобы не расстраивать его. Он понял это по её грусти, на той затаённой тоске, что заполняла глаза, сурова сжимала её губы в те минуты, когда она, думая, что он спит и не видит её, сидела, глубоко задумавшись, и вот так же, как сейчас, смотрела куда-то далеко-далеко, будто вглядывалась в свои мысли. О чём тогда думала Жаклин?

— Послушай, Жаклин, — Шамрай взял тонкие пальцы жены в свои руки, — после победы всё станет другим, ясным и возможным. И решить тогда всё будет намного проще, чем сейчас, сидя на кровати. — И подумал, что, пожалуй, самые большие испытания для него начнутся именно тогда. Сложные и невероятные были его пути… — А пока я лучше расскажу тебе о своём первом свидании с Парижем. Представляешь: я, беглый из лагеря, и в центре Парижа, на Елисейских полях. Удивительно, правда? Тогда меня подвёз замечательный парень, весёлый, молодой. Имени его я не узнал, лишь запомнил номер машины. Удивительный номер — 123–456. Понимаешь. Все цифры подряд, такой номер трудно не запомнить. Как ты считаешь, после победы его можно будет найти?

— Пожалуй, можно. Если он остался жив.

— А кузнеца Жерве?

— Это проще. О чём ты думаешь?

— О будущем.

Медленно тянулась трудная, голодная зима, последняя зима войны. Возле Террана наконец начали работать шахты.

— Скоро и я пойду на работу, — сказал как-то папа Морис. Постаревший, худой, он тосковал о. шахте.

— Тебе придётся немного подождать. Наш «Капуцын» начнёт работать только весной.

— Весна не за горами. — Подстриженные седые усики Дюрвиля воинственно топорщились. — Дождёмся!

Весна и в самом деле была не за горами. Жаклин Почувствовала её приближение с приходом первых тёплых дней, радостным пением зябликов, с весёлыми порывами шального ветра, а главное — с разительной переменой настроения Шамрая.

Из Парижа письмо всё-таки пришло. Длинный плотный синий конверт. Раскрыть его Шамрай не мог, так дрожали руки. Пришлось оторвать уголок зубами. На белом листке бумаги размашисто написанные слова:

«Очень рад, что ты объявился. Выздоровеешь — приезжай в Париж, в посольство. Обнимаю. Николай Монахов».

— Кто он? — спросила Жаклин после того, как взволнованный Роман перевёл ей содержание письма.

— Однокашник. Мы с ним вместе военное училище кончали. В понедельник мы едем в Париж. Теперь всё будет хорошо. Я уже здоров. Хватит. Больше ждать не могу.

Она взглянула в лицо мужа, поняла: изменить ничего нельзя, коротко вздохнула и согласилась.

— Хорошо, в понедельник мы едем в Париж.

Это было начало апреля. Американцы продвигались к Эльбе. Англичане стремились как можно быстрее занять Рур. Французы уже прошли через Люксембург. Черты близкой победы вырисовывались всё определённее и ярче. А где вы все были, когда мы истекали кровью под Сталинградом? А? Теперь все спешите протянуть руки к пирогу, чтобы отхватить себе кусок пожирнее… Нет, Шамрай не мог больше оставаться в Терране. Жаклин поняла это очень хорошо…

Когда они отъехали, на перроне вокзала, разбитого немецкими снарядами, иссечённого автоматными очередями, стоял только Морис Дюрвиль. Но ведь это не навсегда он, Роман, уезжает из Террана, это всего лишь разведка. Они с Жаклин скоро вернутся и тогда вместе решат, что будут делать дальше. Как будут жить. Тогда соберутся шахтёры в бистро у тётушки Мариэтт и хорошенько выпьют за их здоровье. Это, собственно говоря, и будет свадьба Жаклин и его, Романа. Таков план. Но как удастся его выполнить?

Казалось, всё поднялось, стронулось с моста во Франции.

Через Терран на Париж идут и идут военные эшелоны. Трудно пробиться по этой забитой составами дороге пассажирскому поезду.

Когда же он наконец подошёл, на перроне поднялся такой шум и гам, что прощальные слова папы Мориса было невозможно услышать. Тяжело опираясь на свою палку и плечом, будто ледокол, разрезая толпу, Шамрай проложил дорогу в вагон для Жаклин, протиснулся вслед за ней сам и обернулся.

Морис Дюрвиль стоял на перроне, и его глаза, сухие и встревоженные, не отрывались от лица дочери. Поезд медленно тронулся с места, и Дюрвиль поднял руку, в последний раз взглянул на Шамрая. На всю жизнь запомнил этот взгляд Роман. Всё было в этом взгляде: тревога и надежда, горе и радость, а главное — наказ, строгий наказ: что бы ни случилось — беречь Жаклин.

Поезд пошёл быстрее, и быстрее поплыли мимо окон вагона станционные постройки, перрон и стоявший на нём Морис Дюрвиль — папа Морис. Вот он ещё раз взмахнул рукой, всё-таки превозмог себя, улыбнулся…

— До скорого свидания!

Шамрай тоже с трудом нашёл свою, куда-то вдруг запропастившуюся улыбку…

До Парижа поезд шёл долго. В тесных душных вагонах люди разговаривали, спорили, иногда дело доходило чуть ли не до драки. Экзотическая гимнастёрка Шамрая вызывала горячий интерес. Советский офицер! Он-то и должен всё знать. С ним хотели выпить и поговорить. Вокруг толпилось много всякого народа от беженцев, возвращающихся домой, до обыкновенных спекулянтов, и все они говорили только о победе.

Со всех сторон слышались самые невероятные слухи: предположение, что Гитлера захватят в плен и в железной клетке привезут в Москву, на Красную площадь, было, пожалуй, не самое фантастическое.

Расстояние, которое обычно проезжают за два часа, поезд преодолел за день. На каждой станции его обгоняли военные эшелоны.

В Париж Жаклин с Шамраем приехали под вечер, когда уже садилось за горизонт апрельское, ещё не горячее солнце.

— Мы сразу же в посольство, — сказал, волнуясь, Шамрай, — Я всё разузнал. Рю Гренель. Ехать в метро до станции Рю дю Бак.

— Может быть, сначала заедем в отель. Я устала.

— Ты не знаешь, какой отель может быть рядом со станцией Рю дю Бак?

— Тебе хочется остановиться поближе к посольству?

— Откровенно говоря, да.

Перед тем как спуститься в тёмную, душную, наполненную людьми станцию метро, Шамрай приостановился и взглянул на Париж. Гигантский город казался озабоченным чем-то своим, неведомым Роману, безразличным к нему, Шамраю, чужим. На мгновение стало страшно. Там, в Терране, его знали все. Здесь же — не знал никто. Как отнесутся к нему в Париже?

Сдерживая волнение, Шамрай двинулся вслед за Жаклин.

Пересадка, и вот они снова на поверхности, именно в том месте, где под острым углом сходятся бульвары Распайль и Сен-Жермен. На розовом большом доме вывеска «Отель Каире».

Невероятная гимнастёрка Шамрая произвела впечатление. Портье, не раздумывая, дал ключ.

— Вы надолго к нам?

— Не знаю, — ответил Шамрай.

— У нас часто останавливаются советские офицеры, — приветливо сказал портье. — Удобно — рядом посольство.

В маленьком номере Жаклин поставила на пол чемодан и сказала:

— Уже поздно. Пожалуйста, никуда не ходи сегодня.

— Хорошо, — ответил Шамрай.

Только сейчас почувствовал он, как болит нога. Ничего, первое испытание она выдержала. Завтра уже будет легче.

— Я попробую достать кофе, — проговорила Жаклин, берясь за телефонную трубку. — Сейчас будем ужинать.

— Хорошо, — вновь согласился Шамрай.

Ом произносил необходимые слова, соглашаясь во всём с Жаклин, а сам думал только об одном — о своём посещении посольства. А может, там завтра ничего не решится? Просто скажут: «Возвращайся в Терран, после победы всё станет ясно, а пока подожди». Это будет горькая для него пилюля, но, может, именно так и случится.

— Я сейчас приду. — Жаклин положила телефонную трубку на аппарат.

Шамрай подошёл к окну, раскрыл его. Внизу жил ещё освещённый вечерним солнцем бульвар Распайль. Машины пробегали редко, серо-зелёные, военные, скорее всего американские. Прохожих на тротуарах не очень-то много. Окна пока затемнены. В ожидании победы Париж нахмурился, затаился.

Где-то здесь, пожалуй, ходит тот весёлый паренёк, шофёр грузовика со смешным номером 123–456. Здорово бы было неожиданно встретить его. Но такие случайности редко встречаются в жизни. Их следует организовывать.

Вернулась Жаклин.

— Вот бурда, которую они называют кофе. — Она уже овладела собой, вынула из сумки еду, став снова прежней, очень домашней, родной, хозяйственной и озабоченной.

Шамрай подошёл к окну. Долго смотрел на тёмный бульвар и попробовал представить, каким он будет в День Победы. Но фантазия не помогла. Представить не смог, что-то мешало…

Над Парижем пролетал невидимый самолёт. Размеренный гул долго, колыхаясь, плыл над улицами, подчёркивая тишину и вечернюю уютную успокоенность города. И Шамраю невольно припомнился смертный ад Террана в дни обороны и вспомнились люди, которые заплатили своей жизнью за эту уютную тишину Парижа. Может, случится и так, что многих из них никто даже и не вспомнит. Не только право, но и обязанность живых чтить память о мёртвых!