Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Мы повесим вас на площади через полчаса.

— Отлично, — согласился Брюньйон. — Я к этому времени закончу операцию.

Майор хлопнул дверью. Ненависть с новой силой вспыхнула в его сердце. Она искала выхода, удовлетворения. Майор ворвался в палату, где на койках, на полу лежали раненые. Их взгляды встретили его.

У Лаузе не было времени на раздумье. Он видел эти глаза. Много глаз. Эти люди презирали его. И тогда он, не владея собой, вскинул парабеллум и методично, целясь в эти ненавистные ему, запавшие глаза, стал стрелять, пока не кончилась обойма.

К нему подбежал адъютант, что-то сказал. Майор вздрогнул, взглянул испуганно, потом зло выругался и, засовывая на ходу ещё дымящийся парабеллум за пояс, бросился вниз по лестнице, к стоявшей у подъезда машине.

Грохот танковых гусениц грозным неумолимым валом надвигался на город, и ничто уже не могло задержать движения союзников. Партизаны Террана сделали своё дело.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Двери распахнулись, и в комнату вошёл Сталин. Его появления Роман Шамрай ждал очень долго. Приходя в себя, чтобы на короткий миг почувствовать, что он жив, Шамрай вновь впадал в забытьё. Он всё время готовился к этой встрече. Ему хотелось, чтобы Сталин знал — лейтенант Шамрай до конца выполнил свой воинский долг. В его голове, затуманенной горячечным бредом, твёрдо вычеканились слова рапорта. Непременно нужно, чтобы Сталин узнал — сталевары Донбасса и шахтёры Франции не отступили. Не нужно ни наград, ни отличий, по-настоящему важно только одно — чтобы он знал: они не отступили.

И вот она и настала, эта встреча. Какая-то незнакомая большая комната… Подожди, подожди, это же кабинет директора Суходольского металлургического завода. Шамраю довелось там побывать разочек… Но как здесь очутился Сталин?

Впрочем, какое это имеет значение! Важно, что они встретились. Сейчас Роман Шамрай скажет давно приготовленные, отчеканенные в памяти слова.

Сталин смотрел на него так, как смотрел прежде с портрета, который висел у Шамрая дома, над кроватью. Зелёный китель, в руке кривая трубка, а на губах, под седоватыми усами, едва заметная улыбка.

Волнение перехватило дыхание, Шамраю стало страшно, что он вот сейчас, сию минуту задохнётся, так ничего и не сказав Сталину. Он хотел было открыть рот и вдруг с ужасом понял, что все замечательные, красивые слова, обдуманные и приготовленные им заранее, вылетели из головы, словно стая вспугнутых воробьёв.

Шамрай глубоко вздохнул, набрав полную грудь воздуха, но от этого стало ещё хуже: лёгкие словно окаменели.

Сердце всполошённо колотилось. Что же делать? Ведь если он будет молчать ещё минуту, Сталин просто уйдёт из комнаты, так и не узнав, что лейтенант Шамрай в далёком Терране выдержал и лагерь, и бои и не отступил.

— Мы выстояли, — громко сказал Шамрай и пришёл в себя от звука собственного голоса…

И вот уже нет перед ним человека в зелёном кителе, нет и кабинета директора Суходольского завода. Роман, вздрогнув, раскрыл глаза. Где он? Какая-то знакомая и одновременно незнакомая комната. В широкое окно, завешенное лёгкой шторой, льётся ливень горячих солнечных лучей.

Попробовал пошевелиться. Тело тяжёлое, закованное в твёрдый беспощадный панцирь. Что же всё-таки случилось? Левая рука каменно неподвижна, но правой, кажется, можно действовать. Собрав все силы, сдерживая боль, он стянул с себя лёгкую белую простыню. Чуть приподняв голову, взглянул на себя и содрогнулся от ужаса: вместо ног лежали две толстые неподвижные колоды, левая рука тоже закована в гипс, грудь перебинтована тугим полотенцем.

Где-то очень далеко оркестр играл грустный марш, но это не рождало тревогу. Может, даже наоборот, музыка подчёркивала тишину и покой жаркого летнего дня.

Кого хоронят? Пришёл Леклерк или напрасно погибли французские и донецкие шахтёры и сталевары? Как он очутился в этой комнате?

Посмотрел на потолок, на стены, оклеенные светлыми обоями. Над столом большая фотография — папа Морис ещё молодой и весёлый…

А печальная музыка всё лилась и лилась над миром. Может, это хоронят его, Романа Шамрая? Подождите! Остановитесь, он живой! Живой!

— Жаклин! — крикнул Шамрай. — Жаклин! — Никто не ответил. Тишина по самые края наполнила дом. Усилие, которое требовалось, чтобы выкрикнуть это единственное слово, оказалось достаточным, чтобы Роман снова потерял сознание.

Очнувшись, он увидел Жаклин. Она стояла на пороге. Лицо бледное и печальное. Лёгкое чёрное платье свободными складками облегало её стройную высокую фигуру. Она смотрела на него ещё вся под впечатлением траурного марша, торжественных звуков «Марсельезы», которая так не вязалась с кладбищем, а всегда напоминала живым о необходимости жить и бороться.

— Жаклин, — прошептал Роман.

— Очнулся? — Жаклин бросилась к Шамраю.

— Жаклин, — наслаждаясь её именем, повторил Шамрай.

Осторожно, боясь своим прикосновением причинить боль, Жаклин опустилась перед ним на колени.

— Где Леклерк?

— Всё хорошо. Прошёл не задерживаясь.

— Где ты была? О ком плачет эта музыка?

— Хоронили товарищей. На площади, возле мэрии в братской могиле. Там когда-нибудь поставят памятник героям. А им что от этого? Они не увидят победы. Габриэль, Колосов и этот… Скорик.

— Жаклин, — с нескрываемой радостью снова произнёс Шамрай, всё ещё не веря, что он может вымолвить это дорогое ему имя. — Скажи, что со мной?

— Доктор Брюньйон поработал над тобой почти четыре часа. Я не смотрела. Не могла. У тебя перебиты руки, ноги, рёбра. Но всё срастётся. Нужно только лежать, долго и спокойно лежать…

— А папа Морис?

— В больнице. Я хотела взять его, но доктор пока не разрешил.

— А что с Робером? Он жив?

— Теперь мы все будем жить. Подожди, я сейчас сниму это траурное платье. Понимаешь, в нём невозможно легко дышать и радоваться. Если бы только знал, как я счастлива, что ты наконец-то пришёл в себя. Теперь всё будет хорошо.

Через некоторое время она появилась в цветастом платье, светлая и солнечная. Улыбаясь, лёгкими шагами подошла к кровати и остановилась, сдерживая дыхание. Лейтенант спал. Тяжёлая усталость смежила ему веки, но радостная улыбка — по-прежнему на губах Жаклин: она знала — это не обморок, а сон, здоровый сон, который лечит человека лучше всяких лекарств. Она наклонилась, осторожно поцеловала Шамрая и всё так же тихо и легко вышла из комнаты.

Закованному в гипс, как в латы, Шамраю казалось, что дни тянутся медленно и скрипуче, как чумацкие возы, а в действительности в это лето сорок четвёртого года они бежали наперегонки, хвастаясь друг перед другом событиями и победами.

— В Париже восстание, — радостная Жаклин однажды утром стремительно вбежала в комнату к Шамраю. — Леклерк уже на окраине. Боши окружены…

В эту минуту Шамрай особенно остро чувствовал свою неподвижность и беспомощность. Даже слёзы навернулись на его глазах.

Жаклин поняла его мысли.

— Мы ещё будем в Париже, — сказала она.

— Мы ещё будем в Париже, — повторил Шамрай.

— Генерал Леклерк и полковник Роль Танги приняли капитуляцию фон Шольтица! — воскликнула Жаклин через несколько дней. — Париж свободен. Боши сдались.

— Кто такой Роль Танги?

— Коммунист, командир восстания в Париже.

— Мне необходимо в Париж.

— Сию минуту? — Жаклин улыбнулась.

— Как можно скорей. В Париже наверняка есть кто-нибудь из наших советских. Мне нужно в Париж.

— Для начала тебе нужно съесть вот эту кашу. — Жаклин засмеялась. — Гипсовые повязки — не последняя парижская мода. Ешь!

И Шамрай ел. Каша овсяная, надоевшая, но есть надо, даже через силу. Кости должны быстрее срастись.

Когда первое опьянение победой прошло, тень тревоги всё чаще стала появляться на красивом лице Жаклин. И однажды поздно вечером, сидя рядом с Романом, она спросила:

— Как мы будем жить дальше, Роман?

— Война окончится, поедем в Суходол. — У Шамрая не было на этот счёт никаких сомнений. — Что нам может помешать?

— Не знаю… Мне почему-то страшно.

— Бояться нечего. У нас с тобой впереди только счастье. Если, конечно, ты меня не разлюбила…

— Роман, не шути. Ты знаешь, как я тебя люблю. И вся моя жизнь в тебе и ещё…

— Что ещё? — спросил Шамрай, насторожившись.

— А в Суходоле такое же небо, как над Францией? — почему-то звонким голосом спросила Жаклин.

Шамрай привлёк её к себе, прижал к груда.

— Моё солнышко, и небо такое, и люди… Добрые и ласковые. Они полюбят тебя.

— А я?

— И ты. Что с тобой, Жаклин? Ещё не покинула Террана, а уже скучаешь по нём?

— Да нет… Я просто так спросила…

— Принеси-ка мне лучше конверт с маркой. Напишу письмо в Париж.