Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе - Татьяна Илларионовна Меттерних

С книгой на столе, раскрытой на странице с утверждением, что следует избегать войны на двух фронтах, Павел как раз помечал на карте красными чернилами и толстой линией продвижение войск союзников.

«Ваше имя!» – зарычал раздражённый учитель. – «Меттерних». (Еще с большим удовольствием Павел бы добавил, если мог: «наполовину еврей».)

У нас хватило ещё как раз времени устроить в Кёнигсварте рождественский ужин с моими родителями и Эрне. Стол накрыли на кухне за красной обтянутой бархатом ширмой, так как столовую невозможно было натопить. Эта была вынужденная мера, которая дала повод для смешанных чувств, но ничто не могло заглушить радости в этот вечер.

Павел и Эрне возвратились потом в Бамберг без меня: мне нужно было срочно поехать к врачу в Прагу, где единственно ещё работали врачи. Это должна была быть лишь краткая разлука, так как поездка в Прагу длилась обычно четыре часа.

Когда я лежала на диване в больнице и ждала врача, вдруг заревела сирена и сразу же ударила бомба. Двери и рамы соскакивали с петель, стекла летели на середину комнаты, рассыпаясь вокруг меня на мелкие кусочки. Я бросилась, хватая обувь и сумку, в коридор, который уже был тоже полон обломков и осколков стекла. Сёстры выносили из палат только что прооперированных. Я подавила в себе желание бежать – что хотели сделать мои ноги помимо моей воли – и помогла отнести людей в подвал. Бомбоубежище наполнялось перевязанными ранеными и больными: в госпиталь было прямое попадание. Я думаю, что, несмотря на частую воздушную тревогу, это был единственный раз, когда Прагу бомбили.

Три ночи, проведённых мною в гостинице «Алкрон», я находилась в бомбоубежище, и каждый раз я сидела на ящике рядом с известным венским актером Нейгебауэром. Он рассказывал мне интереснейшие истории о своём полном приключений, но весёлом возвращении из русского плена после Первой мировой войны, где он был попеременно няней, поваром и бог знает ещё кем во время своего долгого пути через Сибирь. В настоящее время он играл полицейского инспектора в одной детективной пьесе и считал психологически верным, что его герой относится к убийце по-отцовски – понимающе. Однажды к нему подошёл гестаповец высокого ранга и сказал ему с признательностью: «Это хорошая идея – так изобразить полицейского. Я собираюсь сам использовать ваш опыт». – «Вы можете себе представить, – сказал Нейгебауэр, – у „них“ всё идёт в дело. Я никогда не буду больше играть эту роль!».

4

Когда я возвратилась в Кёнигсварт, позвонил Павел. Весь штаб в Бамберге был расформирован. Он находился с фон Брауном на пути в Людвигслуст в Мекленбурге, а Эрне был переведён в Югославию.

Как раз тогда, когда они уезжали из Бамберга, начался сильнейший воздушный налёт. Павел залез под мраморный стол на привокзальной площади, и когда он посмел оттуда высунуться, то ему показалось, что вокзал исчез, дома вокруг словно сдули, а поезд с военным снаряжением, стоящий на запасном пути, взорвался и горел убийственным фейерверком.

Встав на ноги, Павел и оставшиеся с ним солдаты побежали к обломкам зданий, чтобы помочь раскопать людей. Павел перебросил через плечо маленькое тельце ребёнка без сознания. Он ещё не вышел из развалин, как детские кулачки забили по его спине, и он услышал голосок: «Господин лейтенант, господин лейтенант, это были большие бомбы?» – «Самые большие», – ответил он, ставя малыша на ноги и отряхивая с него пыль. «Там лежит ещё мой брат». Действительно, между двумя большими каменными обломками был зажат, лёжа, как в гробу, второй ребёнок. Они быстро освободили его, и оба мальчика, взявшись за руки, быстро побежали искать свою мать, которая пошла в город за покупками.

Но теперь Павлу надо было попытаться пробиться в Людвигслуст – опасное намерение, так как это место было далеко на севере. Конец войны был уже близок: русские продвигались намного быстрее, чем непонятно почему неспешные союзники на Западе. Если бы Павел попал в советский плен, было бы важно знать, для того чтобы ему помочь, какое армейское соединение взяло его.

Я решила ехать вслед за ним. Чтобы проститься со мной, во двор, где уже меня ждали лошади, пришли мои родители. Для них было трудно оставаться здесь, в тылу, бездеятельно, в то время как мы подвергали себя опасностям, где бы ни находились.

Руки папа дрожали, когда он повесил мне на шею свою иконку с ангелом-хранителем, которую он всегда носил с собой, но оба они, он и мама, как всегда, скрывали свои глубочайшие чувства. Весной 1945 года время неслось со смертельной скоростью, и казалось сомнительным, что Павел или я когда-нибудь снова возвратимся в Кёнигсварт.

С опозданием на одну тысячу пятьсот семьдесят одну минуту, медленно вырисовываясь в утреннем тумане, пыхтя и кряхтя, поезд «Нюрнберг-Берлин» прибывал на вокзал города Эгер: «Внимание! Внимание! Всем отойти от перрона!» Бурлящая человеческая толпа, в большинстве дети и женщины, кинулась навстречу поезду, чтобы как-то занять место. Закутанные в последнюю теплую одежду, которая у них ещё оставалась, они бежали, стеснённые в движении коробками или набитыми чемоданами, которые часто были перевязаны только верёвками. Непричёсанные, грязные, отчаявшиеся, они грубо ругались.

Был шестой год войны, который они выносили на своих плечах. Среди них не было ни одного, кто бы не потерял брата, мужа или жениха, часто ребенка и почти всегда всё, что они когда-то имели.

У них остались только эти несчастные узлы, которые они повсюду таскали с собой.

Это был третий, четвертый или, может быть, шестой поезд, в который они пытались сесть или влезть, – в какой-нибудь поезд в направлении на север. У них были причины, вынуждавшие их к этой поездке: например, вывезти ребёнка из разбомблённого города; встретить члена семьи, приехавшего с фронта в отпуск; забрать что-то важное или спасти что-либо ещё оставшееся из имущества от самого последнего удара. Некоторые пытались пробраться к себе на родину с намерением «быть дома, где я родился», – как будто бы родные стены могли их лучше защитить.

Многих день и ночь глодала мысль, что уже в течение недель и месяцев они не получают известий с фронта. Если были бы дома, то возвратившийся домой солдат знал бы по крайней мере, где находятся его родственники. У многих едва ли оставались ещё силы на что-либо другое, кроме как на боевой инстинкт самосохранения.

И вот наконец столь желанный поезд остановился в клубах пара. Громкий свисток и: «Отступить – на-а-а-а-зад!».

Глубокий вздох, потом по толпе на