Брат мой, враг мой - Митчел Уилсон

– Я, пожалуй, сознаюсь тебе, – наконец сказал Кен. – С меня довольно. Пора нам взяться за ум. Если через шесть месяцев мы не найдем решения, то к черту всю эту затею! Шесть месяцев, Дэви, а потом мы либо ищем себе работу, либо всерьез беремся за радиоустановки для самолетов. Кругом полно выгодных дел, и нечего нам с тобой перебиваться кое-как, словно у нас нет выбора.

– Как ты можешь так говорить – ведь ещё немного, и наш прибор будет работать!

– Черта с два!

– Нам только надо додуматься, почему в этот раз трубка работала отлично всего одну минуту. Я всё-таки могу поклясться, что всё дело в вакууме.

– Это и есть та гениальная идея, о которой ты говорил? – холодно спросил Кен.

– Не смейся, Кен, подумай об этом. Мы выкачали весь воздух внутри трубки, включая и тонкий слой молекул воздуха, которые обязательно оседают на всякой внутренней поверхности. Мы запаяли трубку, и всё-таки, черт возьми, во время испытания она действовала так, будто внутрь попал воздух. А проникнуть он мог только одним путем.

– Воздух не мог проникнуть снаружи. Ты нигде не найдешь даже самого крохотного отверстия.

– Вот об этом я и говорю. Должно быть, мельчайшие пузырьки воздуха попали внутрь стекла и металла в процессе работы, когда материал был расплавлен. Может, наши рабочие температуры настолько высоки, что могут протолкнуть эти оставшиеся пузырьки сквозь твердую поверхность, вроде того как в нагретой воде подымаются пузырьки воздуха. Надо подумать, как это проверить.

– Ладно, – согласился Кен. – Можно заняться этой штукой, только помни, Дэви, шесть месяцев – это крайний срок. Я говорю всерьез.

Они пошли домой, и, ещё не успев открыть дверь, Дэви услышал стук пишущей машинки. Вики сидела в конторе одна, за машинкой; рядом на столе, как всегда, высилась стопка бумаг. Когда они вошли. Вики не прервала работы и не подняла головы. Дэви и Кен переглянулись; Кен первый отвел глаза. Он ничего не сказал, задумчиво прошел к своему рабочему столу, снял пиджак и шляпу и надел комбинезон. Дэви вошел в контору.

Вики с минуту молчала, видимо, поглощенная своей работой.

– Я пришла потому, что мне захотелось поработать, – сказала она наконец. И только тогда подняла на него глаза. – Это ничего?

– Конечно, – ответил Дэви. – Я рад, что ты всё-таки пришла.

Это было сказано таким тоном, что Вики бросила на него благодарный взгляд.

– Где вы обедали? – грустно спросила она.

– В кафетерии. Мне было тоскливо без тебя.

– И мне без тебя было тоскливо. Без вас обоих. Я чувствовала себя так, будто передо мной захлопнули дверь.

– Мне ужасно неприятно, Вики. Ты ведь знаешь.

– Знаю, Дэви. Как ты думаешь, Кен очень сердится, что я пришла?

– Сердится? Нет. Должно быть, ему стыдно.

– Что мне ему сказать, чтобы как-то уладить всё это?

– Боюсь, будет ещё хуже.

– Нет, надо что-то придумать.

К двери подошел Кен.

– Я готов, Дэви.

– Кен, – сказала Вики. – Я…

– Не надо ничего говорить. Вики, хорошо? Мне только жаль, что у вас не хватило ума сразу пойти с нами.

– А мне жаль, что у вас не хватило ума пригласить меня.

Кен криво усмехнулся.

– Знаете, если б у меня хватало ума, я не был бы таким, какой я есть.

Вики засмеялась, и мир был восстановлен. Она повернулась к Дэви.

– Сегодня не будешь заниматься патентами?

– Нет, – сказал Дэви. – Мы хотим ещё раз вскрыть трубку.

Вики протестующе подняла обе руки.

– Я не могу этого видеть. Каждый раз, когда вы беретесь за трубку, у меня останавливается сердце. Ну что ж, вскрывайте, только я пристроюсь с машинкой где-нибудь подальше, чтобы не видеть вас.

Стекло было специальностью Кена, и в его движениях чувствовалась ловкость искусного мастера. Он взял треугольный напильник и быстрым движением прочертил круг по стеклянному отростку трубки, служившему для откачки воздуха. Потом чрезвычайно осторожно сделал надлом. И вот наступил критический момент: легкое шипение, струйка пара и тихое «крак» – четкая трещина поползла по стеклу вдоль круговой наметки и замкнулась – в эту секунду братья затаили дыхание, ибо если бы стекло треснуло неровно, вся трубка разлетелась бы вдребезги.

Но трещина оказалась ровной, воздух с легким вздохом устремился внутрь, и трубка была благополучно вскрыта – теперь её можно снова запаять под вакуумным насосом.

Вдруг в тишине раздался нарастающий стук пишущей машинки, и Дэви понял – Вики всё это время сидела не шевелясь, пока не убедилась, что вскрытие трубки прошло благополучно. Он улыбнулся про себя, тронутый её беспокойством.

Потом послышалось тяжелое прерывистое постукивание насоса, выкачивающего воздух, – унылый дергающий звук, который мог бы вызвать инстинктивный ужас у человека, обладающего сильным воображением и представившего себя внутри этого маленького стеклянного легкого. Когда давление упало почти до одной миллионной доли атмосферы, была пущена в ход печь высокочастотного нагрева. Целый час в трубку поступало тепло за счет теплопроводности и излучения. Теперь давление в трубке было сведено к одной десятимиллионной атмосферы, и им приходилось делать измерения таким же способом, каким астрономы измеряют вакуум межзвездного пространства.

– Что теперь? – спросил Кен.

– Закрой трубку и присоедини электроды, как при включении. Через час или около того мы снова измерим давление.

– И что же мы тогда узнаем?

– То, что будет через час. Твой шестимесячный срок ещё только начинается.

Через час с четвертью, измерив давление, они обнаружили в трубке присутствие воздуха – правда, еле уловимое, но всё же несомненное, – однако он никак не мог просочиться снаружи. И это бесконечно малое количество воздуха мешало четкости изображения и делало трубку непригодной.

– Ты победил, – сказал Кен. – Воздуху там больше, чем могло остаться на внутренних поверхностях. Давай пропускать в неё тепло целый день – посмотрим, что получится.

– Давай уж поджаривать её целую неделю, – отозвался Дэви. – Лучше перебрать, чем недобрать.

– Ну что ж, – с горечью согласился Кен. – Время – это единственное, чего у нас вдоволь, малыш.

Однако он был неправ.

Никогда и нигде во всей вселенной время не бывает прямой, бесконечной полоской, тянущейся без извивов из маленьких тикающих машинок, которые носят с собой люди; время – это вьючное животное, которое имеет шпоры и пришпоривает самого себя.

В беспредельном пространстве, где царят мрак, взрывы и безмолвие, время движется спиралями и зигзагами, то и дело возвращаясь обратно и следуя путями, ещё более запутанными, чем космический хаос. И в человеческой жизни время тоже представляет собой поток, в котором есть стремнины, водовороты и даже притоки, так что человек может жить не в одном только ритме – в чём-то время для него бежит быстро и бурно, а другая часть его жизни протекает медленно и безмятежно. Ритмы эти можно различать только ретроспективно. В каждый данный момент человек слышит только ровное тиканье зубцов, движущихся в механизме, где тугая пружинка, разворачиваясь, заставляет крохотные зубчатые шестеренки с обманчивой точностью отщелкивать одну секунду за другой.

Почти полгода Кену и Дэви казалось, будто время движется с плавной медлительностью. Но, подобно реке, которая незаметно ускоряет свое течение задолго до крутого порога, ход жизни приближал их к новому повороту судьбы, который был определен далеко отсюда – в одном из вашингтонских правительственных учреждений и в технической конторе на двадцатом этаже чикагского административного здания. И первой приметой, вроде плывущего по воде листка, который течение начинает нести всё быстрее, явилось сообщение от Чарлза Стюарта, адвоката, – Административное здание штата, Кэпитол-сквер, Уикершем.

Со своими клиентами в городе Уикершеме, а также с адвокатами противных сторон Чарли Стюарт разговаривал холодным скрипучим голосом, и даже когда он машинально впадал в свой «перекрестно-допросный» тон, то и в грубой, придирчивой прямоте чувствовалось надменное презрение культурного человека, который старается добиться толку от прирожденного болвана, сидящего на свидетельской скамье. Но когда Чарли случалось встретить какого-нибудь своего бывшего однокашника, ныне практикующего в Чикаго, Миннеаполисе или даже в Милуоки, он начинал говорить врастяжку, как говорят в простонародье. Даже выражение «мне сдается» с непривычной легкостью слетало у него с языка в обществе подтянутых столичных жителей.

– Так вот, – говорил он, произнося это, как «тык-вот», – сдается мне, что в такой дыре, как Уикершем, живешь вроде более независимо. У нас есть свои богачи и свои бедняки, как в больших городах, но наши бедняки не так бедны, чтобы приставать к вам на улицах, а наши богачи не так богаты, чтоб их нельзя было послать к черту.

И каждый раз, высказывая это утверждение, он почти верил своим словам, ибо вдали от Уикершема им овладевало тревожное ощущение, что он не властен над своим другим «я», у которого был такой громкий голос и манеры, словно у какого-нибудь мужлана. Порой он впадал в Другую крайность и становился чопорным, сухим и молчаливым. Разъезжая по незнакомым городам, он испытывал приятное возбуждение и часто лежал без сна в номере какой-нибудь недорогой гостиницы, глядя на темный потолок, где, как и в его мозгу, мелькали отсветы жизни, бурлящей снаружи, на невидимой улице. Однако с некоторых пор Чарли Стюарт уже не доверял себе ведение каких-либо дел далеко от дома.