Брат мой, враг мой - Митчел Уилсон

Бэрли сидел с невозмутимо спокойным видом, слегка переплетя пальцы; казалось, все ходившие о нем слухи были хорошо ему известны и нисколько его не беспокоили – ни якобы нераскрытое убийство на его яхте, ни самоубийство одной из его звезд в самом расцвете карьеры. Карл тихонько, почти робко опустился на стул, ибо находиться в присутствии Бэрли было всё равно, что предстать перед лицом Смерти.

Разговор, прервавшийся с приходом Карла, через минуту возобновился – два нервных джентльмена заметались и затрещали, словно две бусины на шнурке, протянутом между Волратом и Бэрли. Карл уже придумал скромный отказ на случай, если к нему обратятся с вопросом: «Очень жаль, друзья, но я ничем не могу быть вам полезен», – и всё же он чувствовал себя отвратительно.

Кроме Марго, здесь была ещё одна стенографистка. Марго сидела с холодным, замкнутым видом. Для постороннего глаза ничто не изменилось в её лице, когда она прочла телеграмму.

– Ну, Карл, теперь слово за вами. – Услышав свое имя. Карл подскочил на стуле. – Что вы об этом думаете?

Карл провел кончиком языка по губам.

– Очень сожалею, – произнес он, к своему удивлению, весьма развязным тоном, – но я ничем не могу быть вам полезен.

– Это почему же? – голос Дуга стал резким.

– Потому что… потому что вы занимаетесь совсем не тем, что я называю зрелищами. А в кино я ничего не смыслю. – И опять у него не получился виноватый тон – в словах звучало сдержанное неодобрение. Последние три месяца сломили его дух, но не изменили манеры держаться. Он казался себе устрицей, водянистым, дряблым комочком, съежившимся внутри непомерно большой раковины; однако, робко выглянув из-за своей брони, он не увидел презрения в устремленных на него глазах. И тут он снова услышал свой бойкий голос: – Это вовсе не значит, что мои интересы ограничиваются, так сказать, более привычными развлечениями – я некоторое время проработал на радио, а ведь это дело совсем новое. Больше того: я застраховался на будущее с помощью одного средства связи, которое ещё разрабатывается в лаборатории. Но поймите, мистер Бэрли и вы, джентльмены, каковы бы ни были средства, старые принципы остаются в силе. И я держусь этих принципов. Поэтому я считаю себя зазывалой.

Всё это было чистой импровизацией. Карл видел, что они заинтересованы, и интуитивно угадал, что слово «зазывала» явилось червячком, на который они клюнули.

– Зазывалой, – повторил он. – И существует только одно настоящее зрелище, мистер Бэрли и джентльмены, – цирк!

– Прошу прощения, мистер Бэннермен. – Это сказал худощавый человек средних лет в роговых очках, которые придавали его взгляду нервно-интеллигентное выражение, но Карл, прошедший выучку Чарли Хэнда-«Руки-в-брюки», почуял в его словах вызов и слегка расширил глаза. – Никто не отрицает, что цирк – великолепное зрелище, но не можем же мы ставить только «Паяцев»…

– Принципы, молодой человек, – сказал Карл, останавливая его жестом. – Принципы – вот, что мы сейчас обсуждаем. Насколько я понимаю, вы, должно быть, из драматургов…

Глаза за стеклами очков растерянно моргнули – Драматург привык считать, что его имя известно всем. Карл в приступе жестокости от души надеялся, что этот тип – один из тех, кто получил Пулитцеровскую премию.

– Зазывалу, молодой человек, мало заботит настроение людей на сцене. Зазывалу интересует настроение людей в зале – в любом зале. Разрешите мне доказать вам, что театр – это не главное…

– Не главное! Боже мой, но ведь Софокл…

– Разве вы пишете ваши пьесы, как Софокл? Театр – это мода, мальчик мой, а моды часто меняются. А публика не меняется, и цирк тоже. – Он улыбнулся так, что теперь любой выпад со стороны драматурга показался бы просто вспышкой раздражения. – Все мои знания я приобрел в аспирантуре при Арене. И так как я знаю, о чём говорю, мистер Бэрли, то могу с полной ответственностью заявить, что затея, о которой вы с Дугом толкуете, никуда не годится. В ней нет ни на грош того, что называется искусством зрелища.

– Погодите минутку, Карл… – быстро сказал Волрат.

И снова Карл поднял руку. «Ты думал, что можешь обойтись без меня, ну, так я же тебе покажу, сукин сын!»

– Позвольте мне рассказать вам о цирке, и вы поймете, что я имею в виду. Там всё обосновано. Возьмите парад-антре – яркие краски, музыка, костюмы, целая толпа неправдоподобно красивых людей прямо из сказочного мира. И такая большая толпа – это самое важное, заметьте, – что кажется, будто в этом сказочном мире больше людей, чем в мире настоящем, ей-богу! Процессия идет по арене, все улыбаются, и каждый сидящий в зале думает, что эти улыбки предназначены ему – именно ему, поймите, а не жалкому замухрышке, сидящему рядом. И вот зрелище начинается. Один за другим выходят герои всех сортов и мастей: силач, фокусник, укротитель львов, даже клоун. Каждый из них – герой чьей-нибудь мечты. И наконец появляется самый главный герой – канатоходец. Все ваши киногерои, кроме разве Фербэнкса, перед канатоходцем ничто. Вы только представьте себе! На него устремлены десять тысяч пар глаз. Десять тысяч пар легких перестают дышать. Десять тысяч сердец замирают. Все прожекторы наведены только на него. Он делает первый шаг, как бы пробуя ступить по воздуху. Вот он чуть-чуть покачнулся… потом сделал второй шаг… Боже мой, да ведь он шагает прямо по вашим натянутым нервам!.. И женщины! – да есть ли на свете более прелестные и нежные героини, чем наездницы, скачущие на лошади без седла? А теперь сравните всё это с тем, что делаете вы: Где у вас краски, музыка, трепет, мечта? Ваши люди даже не богаты! Кто герой ваших киноисторий? Что он – силач, фокусник или канатоходец? Нет, он просто симпатичный малый, ну и плевать на него! Каждый зритель считает его всего-навсего симпатягой, а вовсе не героем мечты.

– Отлично. – Бэрли заговорил впервые за всё время; его, казалось, позабавила речь Бэннермена. – Вы нам доказываете, почему наши сценарии не хороши, хотя каждый из них стоит тысяч пятьдесят. Каким же, по-вашему, должен быть хороший сценарий, мистер Бэннермен?

– Я не писатель, мистер Бэрли. Я – зазывала. Писатель из меня такой же, как канатоходец.

– Всё равно, у вас должны быть какие-то идеи.

Карл насторожился. Первая заповедь Чарли Хэнда"Руки-в-брюки» гласила: «Никогда не старайся превзойти простака в знакомом ему деле, попробуй найти приманку, на которую он клюнет».

– Разрешите мне сделать маленький эксперимент, мистер Бэрли, – сказал он. – Если вы оглянетесь на свою жизнь, может быть, вы вспомните что-нибудь такое, что вам хотелось иметь больше всего на свете – без тени надежды, что желание ваше когда-либо сбудется?

Бэрли задумался, и лицо его чуть-чуть подобрело.

– Пожалуй, пони. Пони с разукрашенным седлом.

«Дитя бедных родителей», – подумал Карл.

– Ладно, – сказал он вслух. – Представьте себе нищего, оборванного мальчугана; его смышленая мордашка прижалась к железным прутьям высокой ограды, за которой – богатое поместье. Он смотрит, как богачи садятся на лошадей, которых держат под уздцы грумы. Всадников должно быть много – это у нас будет вроде парада-антре. Но наш маленький оборвыш глядит не на всадников – он не сводит глаз с пони под красивым седлом, и на этого пони никто не садится – никто. Видите вы этого мальчишку и то, на что он смотрит, мистер Бэрли?

Бэрли кивнул; и тогда один из мужчин, тот, что постарше, поторопился сказать:

– Да, это впечатляет…

– И тут из дома выбегает девочка с золотыми локонами и вскакивает в седло, – кисло произнес драматург.

Карл искоса взглянул в его сторону. Он действительно хотел заставить девочку вскочить в седло, но теперь она этого не сделает. Никаких девчонок с золотыми локонами он в свой сценарий не пустит.

– Какая там ещё девочка, нет, – сказал он. – Речь идет о мальчике и об этом пони – Он повернулся к Дугу. – Ну, а теперь вы скажите, чего вам когда-то хотелось так сильно, как мистеру Бэрли – пони?

При других обстоятельствах Дуг осадил бы Карла, молча передернул плечами, но добродушие Бэрли оказалось заразительным.

– Мне хотелось такого, чего за деньги не купишь, – сказал он. – Я знал, что могу получить любую вещь, стоит мне попросить. И желания мои постоянно менялись. Одно время мне казалось, что я хочу быть великим художником. Отец мой, после того как напал на залежи нефти, стал покупать всё, что, по его мнению, должен иметь богатый человек, но кто-то ему сказал, что он не может быть причислен к категории больших людей, пока не обзаведется картинами старых мастеров. Тогда отец пошел к Давину и взял меня с собой. И вот некоторые картины до того поразили меня, что я, помню, еле сдерживал слезы, и тут мне захотелось стать художником. У меня, бывало, руки ныли – так мне хотелось написать что-нибудь прекрасное, но получалась самая обыкновенная мазня. Тогда я вообразил, что хочу быть композитором…