Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики - Александр Никонов

Нет худа без добра — тем более с легким сердцем я уехал домой с приятелями, и, выпивая с ними по дороге, со смехом вспоминал мое приключение. Только Крисли мрачнел и приговаривал, качая головой:

— Окно захлопывала, сука! Наша грузинка никогда бы так не сделала!

Я молчал и поддакивал, а сам вспоминал, что грузинка Медея (правда, древняя грузинка!) не пожалела даже своих детей, зарезала их, чтобы досадить своему любовнику Ясону! Попался бы ей этот Ясон на карнизе, она бы ему и шею прихлопнула, а не только пальцы!

В Тбилиси я окунулся в привычный мир семьи, учебы и спорта. Настроение подавленное, на душе — пустота. Интересно, что любовь к Насте исчезла мгновенно. Вылезал я из окна на карниз пылко и страстно влюбленным, а залезал обратно и растянулся на полу — уже нормальным человеком. Уже так не ждал поездки в Москву, хотя идеей своей горел, как и раньше.

А к лету следующего 1961 года все «устаканилось» в моей душе, и я снова официально отправился на производственную практику в ЦНИИС, опять же, по вызову. В общежитие МИИТа я даже не стал заходить, чтобы случайно не встретить Настю под ручку с дебилом-Шуриком. Явился сразу же к своим благодетелям Федорову и Недорезову, и они устроили меня в рабочее общежитие ЦНИИС, которое народ называл — «Пожарка».

Эх, «Пожарка»! Она мне и сейчас по ночам снится! Сколько с ней связано

— три года, проведенных в ней были самыми концентрированными по впечатлениям, полученным от жизни. Там я понял цену человеческим отношениям, познакомился с самыми различными судьбами, узнал дружбу и любовь, сам предал и то и другое, наконец, сделал первые шаги в науке — не за ручку, а самостоятельно, падая, расшибаясь и поднимаясь снова!

Глава 3. Наука и жизнь

Вот и окончились «университеты» моего друга, будущего профессора механики. Но юность еще и не думала заканчиваться. Ведь согласно современным понятиям, юность — это период между отрочеством и зрелостью. А когда наступает зрелость? У иных она и вообще никогда не наступает — и живет такой человек всю жизнь «незрелым». Судя по всему, нашего героя тоже пока рановато считать зрелым. Зрелые люди солидны и таких «выкрутасов» не выделывают.

Так что, остается пока юность, и не так уж она и плоха! Но наступила пора как-то реализовывать знания, полученные в «университетах» — знания в науке, общении с друзьями и коллегами, противоположным полом, а проще говоря

— в любви. И лучше всего эти знания реализовывать, живя не под крылышком у родителей, а в общежитии, обыкновенном рабочем общежитии 60 —х годов прошлого века, и не в самой столице, а в провинциальном подмосковном городке Бабушкине. А что касается науки — то и здесь нашему герою повезет — он поступит в аспирантуру, где реализует свои научные знания. Таким образом, учась в аспирантуре и живя в рабочем общежитии, он убъет сразу двух зайцев — постигнет и науку и жизнь. Исходя из этого, новую часть нашего повествования мы так и назовем — «Наука и жизнь», несколько опасаясь, что известный журнал того же наименования сочтет это «заимствованием».

Манеру изложения оставляем прежней, со всей ответственностью, падающей на самого героя, являющегося, как и раньше, рассказчиком.

«Пожарка»

«Пожарка» — это общежитие, под которое приспособили здание бывшей пожарной части, даже с каланчой. Первый этаж был занят всевозможными бухгалтериями и канцеляриями, а второй этаж — рабочее общежитие. Коридорная система — справа четыре комнаты и туалет, а слева — пять комнат. В самом начале коридора у входа с лестницы — кухня с угольной печью, которая весь день топилась. На ней грелся бак с водой, и семейные готовили на ней еду. По утрам с 7 часов приходила сильная, костлявая и крикливая уборщица Маша, которая мыла полы во всех комнатах (кроме семейных).

Комендантом общежития была «диктаторша» Татьяна Павловна Мазина — моя будущая смертельная «врагиня».

Вот в это самое общежитие по указанию Федорова привела меня Мазина, выдала белье, выделила койку в предпоследней комнате слева, где проживали два пенсионера — Баранов Серафим Иванович, 1905 года рождения, и Рябоконь Дмитрий Лукьянович, 1900 года рождения. Третью койку занимал мужик, который в общежитии был только прописан, а жил у своей «бабы», четвертую же койку выделили мне.

Мазина успела предупредить меня, что в этой комнате протекает постоянная пьянка, и чтобы я поберегся. Когда я зашел в комнату, было часов 11 утра. Один из жильцов — «визави» с моей койкой — лежал, покрытый до шеи простыней, так что была видна одна лысая голова; второй же — в глубокой задумчивости сидел у окна.

Я положил белье на койку и поздоровался. Сидящий у окна встал, пошатываясь, подошел ко мне, церемонно протянул руку и представился: «Баранов Серафим Иванович — «дядя Сима» — восемьдесят седьмой апостол Бахуса!» Я не понял и поинтересовался, официальная ли это его должность, или общественная? «Официальная!» — строго заявил дядя Сима, но лежащий гражданин заулыбался, замахал руками, и простонародным говорком сообщил:

Врет все он, никакой он не апостол, а пенсионер обычный! Шутник только, ты сам скоро поймешь! А я — Дмитрий Лукьянович, но рабочие зовут меня просто «Лукьяныч».

— Ты с Лукьянычем будь осторожен, он полицаем работал у немцев, это — старый бродяга! — и дядя Сима, неожиданно резво подбежав к кровати Лукьяныча, сдернул с него простыню. Лукьяныч, оказавшийся под простыней совершенно одетым, вскочил и, указывая на дядю Симу обеими руками, забубнил:

— Вот дурной, пенсионер — а дурной, ну скажи, какой я полицай, ведь война давно кончилась, я пенсию получаю, живу с рабочими — какой же я полицай?

Дядя Сима схватил Лукьяныча за толстые щеки и затряс его голову так, что чуть не снес ее с шеи.

— Вот дурной, — что рабочий, — и Лукьяныч указал на меня, — подумает, а подумает, что ты с Кащенки!

Тут они схватились врукопашную, но я растащил их, и высказал, как потом оказалось, идиотскую мысль:

— Вы, наверное, не завтракали, может я забегу в магазин за тортом, чаю попьем!

Оба моих будущих «сожителя» весело расхохотались. Серафим подошел ко мне и спросил: «Как вас по имени — отчеству?»

— Нурбей Владимирович! — простодушно отвечал я.

Ну, вот что, Нурий Вольдемарович, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! — дядя Сима выложил из кармана смятый рубль и сказал: — добавь что-нибудь и принеси-ка лучше бутылку!

Я от рубля отказался, сбегал в магазин («Пожарка» располагалась точно напротив Опытного завода, а магазин был рядом) и принес две бутылки «Особой» по 2,87.