Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев

Маяковский над подобными вопросами не задумывался. И в ответ на смешки он просто сказал:

«А теперь, пока я жив, обо мне говорят много всякой глупости и часто ругают. Много всяких сплетен распространяют о поэтах. Но из всех разговоров и писаний о живых поэтах обо мне больше всего распространяется глупости: я получил обвинение в том, что я, Маяковский, ездил по Москве голый с лозунгом „Долой стыд!“. Но ещё больше распространяется литературной глупости…

Все поэты, существовавшие до сих пор и живущие теперь, писали и пишут вещи, которые всем нравятся, потому что пишут нежную лирику.

Я всю жизнь занимался тем, что делал вещи, которые никому не нравились и не нравятся. (Хохот части слушателей. Реплика: «Теперь нравятся!»)».

То, что речь сразу пошла о распространявшихся «глупостях», вопросов не вызывает. Но почему своё выступление Маяковский начал со слов «когда я умру»! Ведь он же сам совсем недавно (в стихотворении «Сергею Есенину», опубликованном в апреле 1926 года) провозглашал:

«Для веселия / планета наша / мало оборудована.Надо / вырвать /радость / у грядущих дней.В этой жизни / помереть / не трудно.Сделать жизнь / значительно трудней».

А в стихотворении «Товарищу Нетте пароходу и человеку», многократно читанном в самых разных аудиториях, и вовсе есть строка:

«Мне бы жить и жить, / сквозь годы мчась».

Отчего вдруг появились эти тревожно щемящие слова: «теперь, пока я жив» и «когда я умру»!

Маяковский продолжал:

«– Сегодня двадцать лет моей поэтической работы. (Все слушатели долго приветствующе аплодируют.) Читаю первое вступление в поэму о пятилетке "Во весь голос"!»

И, как бы продолжая говорить о тех далёких временах, когда никого из находившихся в зале слушателей уже не будет в живых, он начал читать вступление к поэме, в финале которой есть строчки:

«Товарищ жизнь, / давай / быстрей протопаем,Протопаем / по пятилетке / дней остаток».

Однако до этого места дочитать ему не дали – в зале зашумели и зашикали сразу же после первых строк:

«Уважаемые / товарищи потомки!Роясь / в сегодняшнем / окаменевшем г…»

Кто-то принялся даже выкрикивать протесты против употребления «грубых слов». Да, «грубые слова» во вступлении есть, но из-за них чтение никогда не прерывали. А тут…

Славинский записал:

«…в аудитории в разных местах – реплики протеста против грубых слов… К нам на стол бросают записки. Просят не употреблять грубых слов в стихах. Маяковский на записки не отвечает, он просит:

– Давайте разговаривать!».

Поговорили. И был объявлен перерыв.

Павел Лавут:

«Непривычно мрачный вид Маяковского насторожил одного из бригадников, и лишь в перерыве он отважился показать Владимиру Владимировичу вкладку из журнала “Печать и революция” – портрет Маяковского, который был вырван из готового тиража…

Я пишу о том, чему лично был свидетелем…

Владимир Владимирович выслушал, посмотрел вкладку и что-то тихо, невнятно сказал. Слова не запомнились. В памяти остался напряжённый облик его…

Полагаю, что о вырванном портрете Маяковский узнал ещё до выступления в институте, но видимым фактом этого оскорбления стало именно теперь, на вечере девятого апреля..»

Показавший вкладку Виктор Славинский обещал принести экземпляр журнала на следующее выступление поэта в Московском университете 11 апреля.

Перерыв завершился.

Павел Лавут:

«После перерыва пошли записки и выступления с мест».

И вот тут сразу возникло то, что иначе как специально устроенной вакханалией не назовёшь. Художник Борис Ефимов писал:

«…как часто в последние годы жизни поэта ему приходилось выслушивать злые и недобросовестные нападки всяческой, по выражению Маяковского, “литературной шатии”. Как охотно многие литераторы и критики старались сделать по его адресу какое-нибудь обидное и недоброжелательное замечание, не упуская случая как можно больше ранить, уязвить и оскорбить поэта».

Но на этот раз «язвили» и «оскорбляли» Маяковского не литераторы, а студенты. Это была…

Форменная травля

Даже обычно сдержанный в оценках Бенгт Янгфельдт и тот, говоря об участниках того вечера, был вынужден признать, что…

«…некоторые пришли только для того, чтобы его шпынять».

Из зала передали записку, Владимир Владимирович развернул её и прочёл:

«– Верно ли, что Хлебников – гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним – мразь?»

Тон заданного вопроса переходил все рамки приличия. Но Владимир Владимирович спокойно ответил:

«– Я не соревнуюсь с поэтами, поэтов не меряю по себе. Это было бы глупо. <…> У нас, к сожалению, мало поэтов. На сто пятьдесят миллионов населения должно быть, по крайней мере, сто пятьдесят поэтов, а у нас их – два, три.

Крики:

– Какие? Назовите! Перечислите!

Маяковский:

– Хороший поэт Светлов, неплохой поэт Сельвинский, хороший поэт Асеев.

Голоса:

– Сколько насчитали? Себя исключаете?

Маяковский иронически:

– Исключаю».

Слово предоставили молодому человеку, который назвался студентом Зайцевым. Маяковский предупредил:

«– Мы разговаривать будем так: товарищ выступает, а я сразу буду на выступление отвечать».

После этих слов Славинский записал:

«Маяковский сходит вниз, садится на ступеньку трибуны, сидит с закрытыми глазами, прислонившись к стенке, едва видимый некоторым из публики. Мне стало страшно. Владимир Владимирович не держится на ногах и не просит принести стул. Я хотел принести стул, но посчитал неудобным бросить обязанности ведущего протокол. Я подумал: "Вот она – голгофа аудитории"».

Тем временем студент Зайцев поднялся на трибуну и сразу заявил:

«– Товарищи! Рабочие не понимают Маяковского из-за Маяковской манеры разбивать строчки лесенкой!»

Дальше, по записи Славинского, произошло следующее:

«На трибуне – поэт. Он отвечает наглецу:

– Лет через пятнадцать-двадцать культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем.