Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

Важно и то, что, как мало кто из поэтов, Анашевич не изменяет своей манере, выработанной в 1990-е: это может вызвать даже и раздражение, совершенно не оправданное. Поэт не столько слепо верен своей картине мира, сколько постоянно ее уточняет: в этом смысле «Птички бабочки мертвячки», на редкость целостная книга, вбирая в себя узнаваемые черты анашевичевской манеры, оказывается максимально заостренной, постоянно балансирующей на грани провокации. Перед нами текучий и расщепленный мир, населенный бесконечно трансформирующимися ликами «плавающего», неуловимого субъекта, претендующего на принадлежность к трансценденции, но одновременно всегда готового превратиться в чистого, внепсихологического актанта:

куда ходила по ночам, кого искала

своими честью, сердцем, головою рисковала

искала демона, а он во мне, внутри

пускает кровяные пузыри

он изнасиловал меня, убил

над черной бездною меня носил

он был отец и мать, и муж, и сын

был настоящим, не фальшивым

вот мы рука в руке лежим лежим

потом бежим бежим

туда, где сердце мне отрезали, потом опять пришили

Смертоносная вычурность Анашевича, мир, где действует (мне уже приходилось писать об этом) не постмодернистское «тело без органов», но нечто, обозначаемое условно как «органы без тела», оказались в свое время крайне важны для целого поколения молодых поэтов, искусственно одно время объединяемых псевдопонятием «новая искренность». Так, выворачиваясь наизнанку, постгуманистическая речь становится единственно возможной человеческой.

ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО: УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР

ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

Киевские горы и норы

Подобно тому как украинская литература осваивает сейчас национальную историю — как свою, как целостность, — так, естественным образом, происходит и освоение географии. Осознание страны как единого целого — задача не менее важная и сложная. Но если история обживается на «микроуровне» (прошлое личное, семейное и локальное становится метонимией истории страны [27] ), то отечественная география строится на соединении отдельных точек — городов, местечек и сел.

Это не попытка унификации, не стратегия «плавильного котла». Опыт Америки, где эта доктрина была декларирована и настойчиво внедрялась, показал, что она культурно несостоятельна, даже если успешна социально. Прочнее и плодотворнее всего оказываются локальные мифы. Эти мифы могут быть и искусственно созданы, как, скажем, мифы фронтира о дровосеке Поле Баньяне и ковбое Пекосе Билле — они в результате стали фольклором и работают так же успешно, как и имеющие прочную историческую основу образы американского Юга у Твена и Фолкнера. (Только сноб и иностранец Набоков мог презирать искусственные мифы; впрочем, он и Фолкнера презирал как чересчур местечкового и кукурузного.)

Чем разнообразнее, тем устойчивее: этот парадокс объясняют современные теории национализма. Энтони Смит показал, что понятие «нация» не только непротиворечивым образом накладывается на более узкие, локальные идентичности, но и коренится в них. Он же ввел понятие «ключевая доктрина» как шаблон, который потенциально можно наложить на любую культурно-историческую общность и таким образом ввести локальные структуры в макросистему (которой и является современная нация). Макросистема таким образом получает подкрепление «снизу» и легитимизируется, а локальная идентичность обретает лучшие шансы на выживание в глобализованном мире [28] .

Русь была известна скандинавам под именем Гардарики, «страны городов»; вспомним, что с XIV по XVIII век полторы сотни городов и местечек Украины получили магдебургское право — и при этом граница между городом и селом до сих пор остается весьма проницаемой, в том числе и в культурном плане. Неудивительно, что точками, по которым строится атлас современной и исторической Украины, чаще всего являются именно города.

Стоит только заговорить о Городе и его культурных проекциях, как сразу же в дискурсе всплывают слова «городской текст». Между тем нелишним будет напомнить, что создатель этого понятия В. Н. Топоров полагал, что в русской культуре единственным текстом является «петербургский» и даже Москву при помощи этой методологии описать нельзя. (Впрочем, многие и саму концепцию Топорова полагают исследовательским конструктом, а не реальностью! [29] ) Напомним, что ученый говорил о «неком синтетическом сверхтексте, с которым связываются высшие смыслы и цели. Только через этот текст [Город] совершает прорыв в сферу символического и провиденциального»; сверхтекст при этом противопоставлен описаниям «эмпирического бытия», которых может быть бесконечно много, но целостность они так и не составят [30] . Иными словами, важнейшая черта городского текста — его сильнейшая надличностная составляющая, благодаря которой создается иллюзия, что город «Медного всадника», «Шинели», «Преступления и наказания» и «Петербурга» таков и в объективной реальности, а не только в сознании носителей культуры. Квазиобъективная сущность города позволяет ему неизменным проходить через века («Чудак Евгений — бедности стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет!»).

Мы вовсе не относимся к числу скептиков, отрицающих топоровскую методологию, напротив, согласны с тем, что городской текст — явление крайне редкое. Ведь и скептицизм-то связан с огромным количеством работ, приклеивающих удобный ярлык любому населенному пункту, попадающему в зону внимания. Так есть ли хотя бы один городской текст в украинской культуре? [31]

Прежде чем ответить на этот вопрос, вспомним еще одно изрядно затрепанное понятие: «региональная школа». Оно точно так же расширило свой смысл до потери такового, и не случайно, к примеру, Олег Кудрин в разговоре о баснословной  «Южнорусской школе» («Одесская» тож) предложил вообще отказаться от этого термина, а конкретное историческое явление назвать «Одесской волной» [32] . Еще один подход — и столь же соблазнительно легкий в применении, как и первый…

Один из самых распространенных вопросов на читательских форумах и в блогах Украины — «А что прочитать о таком-то городе?». И такие тексты есть, есть и осознанный запрос, а уж какой инструментарий для нашего разговора окажется наиболее адекватным, выясним по ходу дела.

Очевидно, что в корпус «текстов о городе» (осторожно обозначим их так) помимо текстов художественных необходимо включать и non-fiction — как гуманитарные исследования, так и эссеистику. «Городоведческие» эссе известны в украинской литературе давно — достаточно вспомнить шевченковскую «Прогулку с удовольствием и не без морали» (1855 — 1858). Прежде, в рамках народнической традиции, травелоги были ориентированы на подтверждение личным опытом устоявшихся топосов и общих мест, рассказчик же оставался неизменен на протяжении всего странствия. Сейчас такие тексты пишутся, по сути, «зеркально». На первый план выходят столь же личное переживание «гения места», вживание в город [33] или сопротивление его влияниям (очень заметно в «Лексиконе интимных городов» Юрия Андруховича) и даже попытки посмотреть на себя с точки зрения города. Человек как нечто преходящее (или даже мнимость) — и город, как то, что существовало прежде и пребудет вечно.

Мы уже писали, что в современной украинской культуре гуманитаристика и беллетристика активно взаимодействуют, особенно когда речь идет об исторической тематике. Чтобы понять город, нужно для начала его описать, и не случайно Пушкин ссылается в предисловии к «Медному всаднику» на документальные источники того времени.

Возьмем, к примеру, Киев. У киевлянина образ города складывается из двух составляющих: с одной стороны, из семейного предания, из растворенных в воздухе «общеизвестных» фактов и баек, с другой же — из многочисленных краеведческих книг последних десятилетий, которые эти сведения расширяют, уточняют, а нередко и опровергают. Тем более такие книги необходимы некиевлянам и новокиевлянам, для которых «фоновое знание» вовсе не очевидно. И вот что важно: на протяжении всего послевоенного советского периода киевского краеведения не было вообще. Даже помпезное «1500-летие» города ( st1:metricconverter productid="1982 г" 1982 г /st1:metricconverter .) породило лишь официозный четырехтомник «История Киева» и столь же официозный, лишенный живого наполнения справочник «Киев». Без этого столь же официозные призывы «Як тебе не любити, Києве мЁй!» оставались пустым звуком: укорененным киевлянам об этом напоминать не нужно, а новоприбывшим просто не во что было пустить корни. Фотоальбом «Киев Михаила Булгакова» (1990) открыл новую киевскую эпоху: понадобились и переиздания классических трудов XIX века («История города Киева» Максима Берлинского, 1991), и новые работы, описывающие город под самыми неожиданными углами: «Скорбное бесчувствие» (1992) и многие другие книги покойного Александра Анисимова, «Меценаты Киева» (1995) Виталия Ковалинского, «Малая энциклопедия киевской старины» (2002) Анатолия Макарова, «Особняки Киева» (2004) Ольги Друг и Дмитрия Малакова, «Еврейские адреса Киева» (2012) и другие работы Михаила Кальницкого. На рубеже 1980 — 1990-х в самой разной периодике, от газеты до прото-«глянца», желаннейшим гостем был киевовед; тогда же набирают популярность частные экскурсии по городу — впрочем, любой коренной киевлянин охотно принимает на себя роль экскурсовода. Частные же экскурсии за двадцать лет превратились из хобби для избранных в массовое движение, возглавляемое ЖЖ-сообществом interesniy_kiev. Тем выше ценились и ценятся в Киеве труды Мирона Петровского («Городу и миру», 1990; «Мастер и Город», 2001), который едва ли не единственный перешел от эмпирики к культурологическим обобщениям.