Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

Вот сколько образов Киева сосуществуют в культурном пространстве и в сознании киевлян! Каждый из них вполне соответствует классическому определению городского текста, проблема в том, что эти образы равноправны, но взаимоисключающи. В одном и том же тексте они могут совмещаться, не взрывая его изнутри, только в том случае, если он ностальгический, а значит — личностный. Такое описание Киева соединяет все, что хранится в личной, семейной и исторической памяти, что ушло и не вернется. Масштаб тут возможен самый разный — от булгаковских «Белой гвардии» или «Киев-города» до «Городских прогулок» Виктора Некрасова. «Личный» Киев безусловно вызывает читательскую эмпатию — но заодно как бы отменяет надличностный образ Киева, без которого городской текст в принципе невозможен.

Единство «текста о Киеве» разрушается и когда речь идет о городе живом, современном, стремительно развивающемся. Таким Киев был начиная с эпохи великих реформ 1860-х годов (товарная биржа, открытая в st1:metricconverter productid="1869 г" 1869 г /st1:metricconverter ., стала крупнейшей в Европе). В бурно растущем городе было место и для имперской культурной среды (это не только Булгаков, но и Куприн, среди «киевских типов» которого напрочь отсутствуют украинцы), и для еврейского Киева, и для Киева украинского. Сознавая эту тройственность, нужно понимать, что — вопреки Булгакову — революция не стала для Киева катастрофой, сметающей всех и вся. Напомним, что для украинской культуры в целом 1917 год вовсе не был переломным: открылись новые возможности, ускорились события, но вектор не изменился. Так же как — поначалу — и для еврейской культуры Украины.

Новая идентичность города и, как знать, новый «киевский текст» могли сложиться именно так, как это прозрел Мандельштам: «Самый живучий город Украины… Глубоким тройным дыханием дышит украино-еврейско-русский город» (очерк «Киев», 1926). Сложилось иначе: изменившаяся национальная политика большевистского государства и катастрофа Второй мировой привели к тому, что из трех культурных составляющих Киева две были так или иначе истреблены.

Но короткий период украинского Возрождения (в который раз напомним — расстрелянного) создает еще один образ Киева — не горний и не хтонический, но мир дольний: Киев-муравейник, Киев машин и деловых толп [37] . Самый заметный текст такого рода — роман Валерьяна Пидмогильного «МЁсто» («Город», 1927), о котором достаточно подробно написала Инна Булкина в упомянутой статье. Специфически киевского в нем, однако, мало, это история покорения мегаполиса провинциалом, с явными отсылками к Бальзаку и Мопассану (и джек-лондоновскому «Мартину Идену»!). Именно поэтому роман, вернувшись в культурный обиход, остается влиятельным и сейчас, когда Киев вновь сделался полнофункциональной столицей. Впрочем, тематика никуда не девалась и в советские времена: «химерные» романы Владимира Дрозда 1970-х годов тоже повествуют об урбанистической травме и к вневременной индивидуальности Киева отношения не имеют.

Всевозможные «признания в нелюбви» к Киеву, на которые не скупятся многие горожане — «коренные» и «новопоселенцы», относятся не к Киеву лично, а к Столице. Такая уж судьба столиц: для кого-то она неуютна, для кого-то (как для Андруховича) — недостаточно украинская; это модель страны в миниатюре, слишком большая и разнообразная, чтобы ее можно было сделать совсем «своей». Старожилы (новый киевский термин: «понаоставшиеся») понемногу бурчат на «понаехавших», «понаехавшие» тоже бурчат, избывая невротические травмы от попадания в большой город… Однако (и это очень важно) извечное противостояние Москва — провинция здесь не работает: пространство Украины (в том числе культурное) децентрализовано.

Кстати, 1920-е годы дали прекрасные образцы того, как соединяются живое ощущение прошлого и современности, приятие Киева как сакрального культурного пространства и пространства актуального бытия [38] . Речь идет прежде всего о поэтах-«неоклассиках»; показательно, как у Мыколы Зерова может разниться отношение к трансцендентному Киеву — всегда благоговейное — и к городу профанному — от восхищенного до остро-критичного, под настроение. Стихотворение «Киев весенним вечером» (1928) оказалось настолько точным, что под его строками и ныне мог бы подписаться едва ли не каждый киевлянин.

Хоч як звели тебе гермокопЁди

I несмак архЁтекторЁв-нездар,

I всюди прослЁд залишив пожар, —

Ти все стоїш, веселий, ясновидий,

I недаремно вихваляють гЁди

Красу твою, твЁй найдорожчий дар… [39]

До «неоклассического» синтеза современная украинская литература еще не доросла; задачу затрудняет и нынешний столичный статус Киева. Писатели выхватывают из накопленного культурного багажа то один, то другой образ Киева — достаточно узнаваемый, чтобы его можно было тиражировать, и достаточно емкий, чтобы он оказался приложим и к новым временам. Но примечательно, что «большая литература» этим почти не занимается, в отличие от массовой.

Едва ли не самый тиражный украинский писатель (русскоязычный) — киевлянка Лада Лузина, автор серии «Киевские ведьмы», начатой в 2005 году романом «Меч и крест». Семь книг о трех современных «киевицах» оказались настолько востребованы, а их автор, соответственно, настолько популярен, что даже недавний сборник ранней прозы Булгакова сопровождается предисловием Лузиной: естественный шаг для издательства, желающего поместить классика в масскультурный контекст.

Что же представляют собой «Киевские ведьмы»? Издательские аннотации называют их «городским фэнтези». Да, ровно в том же смысле, что и «Сумерки»: дамские романы [40] , сдобренные мистикой и плохо усвоенным краеведением — настолько плохо, что обессмысливается весь просветительский пафос. Автор заботливо поясняет в сносках такие понятия, как «София Киевская» или «чревовещатель», зато в городских реалиях, мягко говоря, плавает. Так, в повести «Принцесса Грёза» Лузина спутала два дома на Шелковичной улице — особняки меценатов Могилёвцева и Ковалевского; это все равно как если бы москвич перепутал Третьяковку и ГМИИ.

Наделив своих героинь, в числе прочих магических возможностей, способностью путешествовать во времени, Лузина обеспечивает себе свободу по части выбора исторических фигур и событий, предлагая свою — вполне попсовую — интерпретацию [41] . Примечательно, однако, что внимание писательницы приковано по преимуществу к рубежу XIX — ХХ веков: киевский период творчества Врубеля, юность Булгакова, убийство Столыпина, гастроли Сары Бернар… А поскольку значительная часть литературы non-fiction последних десятилетий посвящена тому же времени, нам представляется, что между этими фактами есть некоторая связь. Но дело не только в том, что усердные краеведы предоставили автору изобильный фактический материал. Популярность Лузиной не мнимая, а реальная; значит, и читателей более всего интересует именно этот период. Что и понятно: это ближайший к нам по времени типологически схожий период жизни Киева, да и сам Серебряный век, при всей нашей к нему симпатии, дает обширный материал для именно вот такой трактовки.

В книгах Лузиной, да и не только ее, возникает по преимуществу Киев имперский, русскоязычный. Украинский же Киев рубежа веков в массовое сознание до сих пор не вошел — не говоря уже о Киеве еврейском: слишком тщательно была искоренена память за советские годы. И если мещанский Киев того времени в сознании присутствует хотя бы потому, что создатели культового фильма «За двумя зайцами» (1961) перенесли в начало XX века действие куда более ранней пьесы Михаила Старицкого (1883), — то современный ему город интеллигентный, город украинских футуристов и театра «БерезЁль» Леся Курбаса все еще остается на периферии. Знать-то о нем знают, но он до сих пор не мифологизировался, а значит, в масскульт ему пока что ходу нет. И русско- и украиноязычная массовая литература обращается к «имперскому», а точнее — космополитичному материалу. Пример добротной подачи образа Киева начала ХХ века — книга Олеся Ильченко «Город с химерами» [42] , эдакий «Код да Винчи» на местном материале, беллетризованная биография легендарного киевского архитектора Владислава Городецкого: уж его-то творений не заметить нельзя.

Совсем иными средствами для описания современного Киева пользовался в романе «Ночной молочник» [43] Андрей Курков — самый тиражный в Европе украинский писатель. Курков очень точен в том, что касается киевской топографии: уж если Мариинский парк, то со всеми его приметами, уж если окрестности Ярославова Вала, то с тамошними кафе и заложенными кирпичом воротами Святой Софии. А между тем роман вовсе не о Киеве: это прямая и незамысловатая метафора Украины. Вот она, мать-одиночка Ирина (читай: «Украина», — уточняет Курков в постскриптуме), непрерывно сдающая неиссякаемое грудное молоко, с чего и живет. Элементы детектива и фантастики, нейтральный язык и стремительно топчущееся на месте действие — все это надежный арсенал масскульта, а киевские «якоря» должны обеспечить роману успех хотя бы у киевлян. Тем не менее книга «не пошла»: она не оказалась ни детективом, ни фантастикой, ни тем, что нас сейчас интересует прежде всего, — киевским романом [44] .