Хороший немец - Джозеф Кэнон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джейк неловко заерзал на стуле:
— Рената, сейчас я не могу помочь тебе. Я к суду не имею отношения.
— Да нет, — сказала она, помахав сигаретой. — Я не об этом. Я знаю, меня повесят. Я умру, — сказал она легкомысленно.
— Никто тебя не повесит.
— Какая разница? Ну, отправят на восток. А оттуда никто не возвращается. Всегда на восток. Сначала нацисты, теперь эти. И никто не возвращается. Я тогда наблюдала, как их отправляют. Я знаю.
— Ты же сказала, что не знала.
— Знала, — промолвила она, снова постучав по груди, а потом показала на другую сторону. — Она не знала. Не хотела знать. А как еще выполнять работу? Каждую неделю, новые лица. Как бы ты это делал, если б знал? Спустя некоторое время она могла выполнить все, что угодно. Никаких слез. Работа. Все, что там было сказано, — правда. Обувь, кафе «Хайль», все. И рабочие лагеря, она и об этом думала. А как бы еще она могла работать? Вот что случилось с ней.
Джейк посмотрел на нее и кивнул на ее настоящую сторону.
— А что случилось с ней?
— Да, — сказала она устало, — ты пришел за этим. Давай, пиши. — Она выпрямилась, кинув взгляд на конвоиров. — С чего начнем? С момента, как ты уехал? Виза так и не пришла. Двадцать шесть марок. Свидетельство о рождении, четыре фото на паспорт и двадцать шесть марок. Всего-навсего. Не считая того, что кто-то должен был прислать тебе вызов, а евреев и так уже было слишком много. Даже несмотря на мой английский. Я еще не забыла его. Видишь? — сказала она, переходя на него. — Неплохое произношение. Поговори немного — они подумают, что я перед тобой хвастаюсь. Чтобы они привыкли.
— Произношение прекрасное, — сказал Джейк по-прежнему смущенно, но взгляда не отвел. — Но я не уверен, что понимаю все, что ты говоришь.
— Выражение их лиц изменилось? — спросила она.
— Нет.
— В общем, я осталась в Берлине, — продолжила она по-немецки. — И, конечно, положение ухудшилось. Звезды. Специальные лавочки в парках. Ты все это знаешь. Затем евреев погнали работать на заводы. Я работала в Сименсштадте. Моя мать, старуха, тоже. Под конец дня она едва стояла на ногах. Но все же мы были живы. Затем начались облавы. Наши имена были в списках. Я знала, что это значит — разве она могла остаться в живых? Так что мы ушли в подполье.
— Подводные лодки?
— Да, поэтому я и была в курсе дела, понимаешь. Что, как и зачем. Все их уловки. С обувью — никто даже не подумал об этом. Так умно, сказали мне. Но я-то была в курсе дела. У меня была та же проблема, поэтому я знала, что они придут туда. И они, конечно, приходили.
— Но в подполье ты не осталась.
— Нет, меня поймали.
— Как?
Она улыбнулась сама себе, скорчив гримасу.
— Грайфер. Мальчик, которого я раньше знала. Я всегда нравилась ему. Но с ним не встречалась — еврей. Я себя никогда не считала еврейкой, понимаешь. Я была — кем? Немкой. Подумать только. Идиотка. Но он был там, в кафе, а я знала, что к этому времени он тоже должен был уйти в подполье. Я сутками ни с кем не общалась. Знаешь, что это такое — ни с кем не разговаривать? Тянет поговорить, как к еде. И я знала, что нравлюсь ему, и подумала, может, он мне поможет. Любой, кто мог помочь…
— И помог?
Она пожала плечами.
— Подвел к автомобилю с гестаповцами. Посадил туда, и меня избили. Не сильно, не так, как других, но достаточно. Теперь я понимала, что я больше не немка. И в следующий раз будет еще хуже. Они хотели знать, где моя мать. Я им не сказала, но поняла, что в следующий раз скажу. И вот тогда он действительно помог. У него там были друзья — друзья, дьяволы, на которых он работал. Он сказал, что может договориться обо мне. Я буду работать на него, а они вычеркнут нас из списка, и мою мать тоже. Если я буду заодно с ним. «После такого?» — спросила я. И знаешь, что он мне ответил? «В этой жизни никогда не поздно заключить сделку. А вот в другой…» — Она помолчала. — Так что я стала работать с ним. Такова была сделка. Он получил меня, а я сохранила себе жизнь. Первый раз на задание я пошла вместе с ним. Его ученицей. Но в тот день именно я засекла женщину. Я определила по виду, понимаешь. И после первого раза — ну, разве имеет значение, сколько их было, просто с первого раза, а там пошло-поехало.
— А с ним что случилось?
— Его депортировали. Пока он работал со мной, ему было хорошо. Мы были командой. Но потом нас разъединили, и самостоятельно у него дела пошли хуже. Я же оказалось той самой, у меня был глаз. А ему нечего было и предложить. Вот так. — Она вмяла сигарету в пепельницу.
— А тебе было что? — спросил Джейк, внимательно наблюдая за ней.
— У меня лучше получалось. И Беккеру я понравилась. Я оставалась привлекательной. Видишь, вот тут? — Она показала на рубец у края левого глаза. — Только это. Когда меня избили, лицо распухло, потом все сошло. Остался только этот рубец. Но Беккеру он нравился. Как напоминание, очевидно. Правда, не знаю, чего. — Она отвела взгляд, окончательно удрученная. — О боже, как мы можем так разговаривать? Как я могу описать, что тогда было? Какая теперь разница? Пиши что хочешь. Хуже уже не будет. Думаешь, я оправдываюсь. Это Давид, это Беккер. Да — и, конечно, я. Я рассчитывала, что смогу, что мы сможем поговорить, но когда я рассказываю об этом — смотрю на твое лицо, — ты видишь ее. Ту, которая убила саму себя. Вот что они хотят напечатать в журналах.
— Я просто стараюсь понять.
— Понять? Ты хочешь понять, что произошло в Германии? Как можно понять кошмар? Как я могла заниматься этим? Как они могли творить такое? Ты просыпаешься, и все равно не можешь объяснить. И начинаешь думать, может, этого вообще не было. Как такое могло произойти? Вот почему им надо избавиться от меня. Нет доказательств — нет грайфера, значит, этого никогда не было.
Она покачала головой и отвела взгляд в сторону. Глаза наполнились слезами.
— Послушай. Я думала, что с этим покончено, больше никаких слез. Не как моя мать. Она выплакалась за обеих. «Как ты можешь заниматься этим?» Да, ей легко было говорить. Работу делать должна была я, не она. Как ни посмотрю на нее, слезы. И знаешь, когда они кончились? Когда она забралась в грузовик. Глаза абсолютно сухие. Думаю, ей стало легко от мысли, что больше так жить не надо. И видеть меня.
Джейк вынул из заднего кармана носовой платок и передал ей.
— Она так не думала.
Рената высморкалась, продолжая качать головой.
— Нет, думала. Но что я могла сделать? Ох, прекрати, — сказала она себе, вытирая глаза. — Я не хотела плакать, перед тобой, во всяком случае. Я хотела, чтобы ты увидел прежнюю Ренату, чтобы ты помог.
Джейк положил ручку.
— Рената, — сказал он тихо, — ты сама знаешь, никакой разницы нет, что я напишу. Это советский суд. Для них это не имеет значения.
— Нет, я не о том. Мне нужна твоя помощь. Пожалуйста. — Она снова взяла его за руку. — Ты — последний шанс. Для меня все кончено. Но потом я увидела тебя в суде и подумала: нет, еще нет, есть еще один шанс. Он это сделает.
— Что?
— Ну вот, опять, — сказала она, снова вытирая глаза. — Так и знала, стоит начать… — Она повернулась к конвоирам и на мгновение Джейку показалось, что она его разыгрывает, что ее слезы — часть большого представления.
— Сделаю — что? — спросил он снова.
— Пожалуйста, — сказала она конвоиру, — вы не принесете мне воды?
Конвоир справа, который знал немецкий, кивнул, что-то сказал по-русски своему напарнику, и вышел из комнаты.
— Записывай, — сказала она Джейку по-английски, так тихо, что из-за всхлипываний слов почти не было слышно. — Вортерштрасе, в Пренцлауэре, третий дом от площади. Слева, в направлении Шёнхаузералле. Старое берлинское здание, второй двор. Фрау Мецгер.
— Что это, Рената?
— Записывай, пожалуйста. Времени нет. Помнишь, в суде я говорила, что делала это не ради себя?
— Да, знаю. Ради матери.
— Нет. — Она посмотрела на него проницательными и сухими глазами. — У меня есть ребенок.
Ручка Джейка замерла.
— Ребенок?
— Записывай. Мецгер. Она обо мне не знает. Она думает, я работаю на фабрике. Я ей плачу. Но в этом месяце деньги кончились. Она больше не будет ухаживать за ним.
— Рената…
— Пожалуйста. Его зовут Эрих. Немецкое имя — он немецкий ребенок, ты понял? Но тут я ничего не делала. Понимаешь, вот тут. — Она показала на свое лоно и неожиданно застеснялась.
— Обрезание.
— Да. Он — немец. Никто об этом не знает. Только ты. Никакие журналы, обещаешь? Только ты.
— Что мне нужно сделать?
— Забери его. Пренцлауэр — в восточной зоне. Она сдаст его русским. Ты должен забрать его — больше некому. Джейк, если я тебе вообще когда-нибудь нравилась…
— Ты с ума сошла?
— Да, сошла. Ты считаешь, после всего того, что я натворила, я не могу просить об этом? У тебя есть дети?