Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей - Петко Славейков

— Хоо… — закивал головой старик. — Только и делов? Ради этого заставили меня полдня подметки трепать? Ну и законы! Чего только люди на выдумают! Голос, говоришь? Не пожалею, подам голос. Штраф-то не возьмете?

Забрался дед Рачо в темный уголок, прокашлялся, вытянул шею и заревел во всю мочь так, что бюллетени как пух разлетелись по всей комнате:

— Ге-ге-ге-геей!

Целиком отдал голос человек, сам чуть без голоса не остался, оглядел всех с гордым видом, закинул посох на плечо и пошел к двери.

Давным-давно было это. Теперь разве найдешь таких голосистых людей?

Перевод Н. Попова.

ПАМЯТНИК

Мало ли что говорят, но спору нет — до чего же интеллигентный человек староста деревни Крива Слива, одно слово — инициатор! Сказал «сделаю сушильню для слив» — и сделал. Теперь жена его в ней белье сушит. Надумал вырыть яму для мусора и дохлых кошек — и вырыл, теперь туда по ночам живые люди падают. Что задумает — сделает!

Однажды взбрело ему в голову: памятник, непременно — памятник! Признательность, говорит, надо показать, почет и уважение к тем, кто пролил кровь за отечество! Попробуй возрази ему! Выделили кое-что из бюджета общины, устроили несколько вечеринок и представлений, собрали добровольные пожертвования — кто дал меру кукурузы, кто ржи, кто кусок сала, а бабушка Дойка — у нее оба сына погибли — подарила большую серебряную монету, которую ей дал поп Хаджи Кою, когда она после венчанья поцеловала ему руку. Окрутил староста и лесничего, урвал из общинного леса пятьдесят — шестьдесят кубиков материала и, короче говоря, собрал деньжат изрядно. А когда запахло денежками, повалили к нам валом лохматые мастера, каменщики в широких штанах — склупторы, что ли, — распугали всех собак и за неделю осушили за упокой павших героев до капли все вино в деревне.

Староста назначил торги. Зашумели у нас некоторые, и учителек наш заикнулся было, что так не делают, что будто бы по закону полагается получить разрешение от софийского начальства, но все эти разговоры шли втихую, как бы кто не услышал. Вроде тайной оппозиции, значит. Кто осмелится в открытую перечить старосте? У кого хватит духу?

Объявили, значит, торги. Лохматые мастера попивают винцо, угощают и цену называют. Один, например, спустился ниже первоначальной цены, другой — еще ниже, а третий спустился ниже всех — забрался со старостой в погреб под корчмой. К тому же он оказался, как и староста, завзятым охотником и рыболовом и потому запросто выиграл торги, побыл в деревне еще два-три дня и пропал. Сперва говорили, что памятник будет из мрамора, потом — что из белого врачанского камня, и наконец, стало известно, что весь памятник сделают из цемента и будет он представлять солдата. По низу, значит, три ступеньки, повыше что-то четырехугольное, вроде ящика, на сторонах которого напишут имена убитых, а сверху — солдат с винтовкой, чтоб охранял и их и нас от внешних и внутренних врагов.

Не прошло и месяца, как лохматый мастер снова появился с рабочими и с несколькими возами ящиков, камней и инструментов. Закипело у них дело, и не успели мы опомниться, как памятник уже торчал перед общиной — на скорую руку его сварганили, будто балаган на ярмарке.

Вся деревня собралась смотреть. Одному не нравится, что у солдата ноги кривые, другому — что голова велика, как у Боню Белоуса, третий говорит, что винтовка неправильная — тонкая, как старые турецкие. А дед Насю Сновалка, как увидел, что его брата не записали на памятнике, разобиделся и потребовал обратно свою меру ржи.

Один только Руси Плясун не возражал. Еще до того как задумали памятник, он вернулся из плена в Греции живой и невредимый, но в общинных книгах он числился умершим, домашние успели панихиду по нему отслужить, и его приписали на памятнике к покойникам.

— Дело житейское, — сказал Руси. — Все бывает! Только господь не ошибается. Пусть мое имя так там и будет. Чего особенного? Ведь в конце концов и я протяну ноги! И я умру. Пусть меня оставят с товарищами!

В воскресенье освятили мы памятник как положено. Женщины поплакали, мужчины угостились, и все вошло в свою колею.

Наступила осень, прошла зима, а летом в поле работы по горло — не до памятника! Разве какой-нибудь буйволенок почешется об него и напачкает вокруг или же ребятишки заберутся на ступени и начнут ножиками свои подписи выцарапывать — только и всего. А когда к димитрову дню мы снова собрались в корчме, все заметили, что уши у солдата отвалились и полвинтовки как не бывало. Цемент, известное дело, — дождь поливал, ветер обдувал, — вот и рассыпался.

— Еще бы не отморозить уши, — вступились некоторые, — вон какие холода были зимой, а человек всю зиму без башлыка простоял!

— Ну, ладно, уши — от холода, а винтовка?

— С винтовкой дело простое, — сказал сын старосты. — Отец говорит, что настоящую ему даст — ту старую берданку, которая в общине.

Недаром наш староста — интеллигент и инициатор: как нам сын его сказал, так он и сделал. Отломили оставшийся кусок, пробили солдату долотом дырку в руке и всунули ему берданку. И что ты скажешь! В самый раз подошла, окаянная! Натуральней стал выглядеть, будто с самой мобилизации так и стоит с винтовкой. Правда, в общине разладились порядок и дисциплина, и ночной сторож Колю Панкин чуть было в отставку не подал.

— Мало, — говорит, — вам того, что мне не платите пять месяцев, мало того, что форму до сих пор не сшили, а теперь и последнюю винтовку отобрали. Ночной я сторож или свинопас, чтоб с дубиной по деревне ходить?

Но староста опять-таки нашел выход из затруднения. Он издал приказ, чтобы днем казенную винтовку держал при ноге солдат на памятнике, а ночью — брал Колю Панкин и сторожил деревню.

Уж что это за выход, нас спросите, но кто посмеет возразить? А ну-ка попробуй!

Вытащит Колю вечером винтовку из руки солдата, послоняется по улицам, пока не закроются корчмы, свернет по оврагу к Большому камню, поорет немного, будто распекает кого-то, потом проберется на