Степан Разин. Книга первая - Степан Злобин

Старик придвинул к себе железный ларец длинными дрожащими пальцами, искалеченными старческим костоломом, сложил в ларец все бумаги, из-под рубахи достал ключ, висевший вместе с крестом на цепочке, запер ларец, нагрел воску и запечатал печатью.

Алмаз хотел встать, загасить свечу и ехать домой, но задумался, уронил на руки крупную беловолосую голову, да так и остался сидеть. Он дремал, а в ушах его все продолжал звучать словно чужой голос:

Ухватился бы я за тое кольцо,Повернул вокруг землю-матушку!..

Думный дьяк вздрогнул от стука в дверь и проснулся. На одной свече нагорел длинный, коптящий фитиль, вторая совсем оплыла, и фитилек ее жалобно мигал в лужице воска.

— Притомился ты, сударь, сдремнул, — сказал древний сторож приказа, слегка приотворив дверь. — Там донской атаман тебя мочи нет как добиватца. Велишь ли впустить? Баит, наперво в дом к тебе ездил, потом и сюды.

— Какой атаман?

— Сам большой прискакал, Корнила.

— Корней! — оживился Алмаз. — Добрый гость всегда в пору!

Думный дьяк встал навстречу атаману Великого Войска Донского. Корнила, войдя, помолился на широкий кивот, потом уж шагнул к хозяину и обнялся с ним.

— Насилу тебя доискался! Чаял, поздно в приказ, поскакал домовь, ан ты тут засиделся! — говорил Корнила.

Голос его начинал уже по-старчески дребезжать, как у Алмаза. Голова поседела, он несколько сгорбился, осел, но все старался держаться по-прежнему молодцом…

Корнила с Алмазом дружили уже лет двадцать пять.

Войсковой атаман благодаря дружбе с Алмазом чувствовал всегда за спиной поддержку Москвы и верно угадывал, чего Москва хочет. Это помогало ему в управлении Доном.

Оба — Алмаз и Корнила — хорошо понимали взаимную выгодность их дружбы и пользу ее для Дона и для всего государства.

Стародавняя дружба с Корнилой давала возможность Алмазу отстаивать свое место в Посольском приказе от покушений царского любимца боярина Ордын-Нащокина, который хотел один, своей волей вершить все посольские дела державы. С тех пор как Ордын-Нащокин появился в приказе Посольских дел, у них повелась борьба, тем более трудная, что умный и хитрый боярин околдовал царя своей книжной просвещенностью, ловкостью в спорах с послами иноземных держав, показной богомольностью и видимой кротостью.

Ордын-Нащокин подобрал под себя весь Посольский приказ, но казацкие донские дела оставались еще по-прежнему в ведении Алмаза, за этими делами шли сношения с Крымом и Азовом, забота о Волжском понизовье и степях Заволжья. Алмаз получал в первую очередь все самые важные вести с Дона, которые помогали ему всегда верно угадывать намерения Азова и Крыма. Несмотря на вековую тлеющую вражду, Алмазу в течение ряда лет удавалось удерживать мир на южных рубежах государства, не допуская вспышки большой войны с крымским ханом и с турками, которые не раз порывались к тому, пока у России были заняты руки на шведском рубеже и в Польше. И за это, несмотря на свою привязанность к Ордын-Нащокину, царь по-прежнему продолжал ценить думного дьяка.

— Я ныне весь день только и мыслю лишь об одних казацких делах, — сказал Алмаз атаману и пояснил: — Из Персии вести…

— Ну, задал крестник хлопот! — воскликнул Корнила. — Да было бы поп его утопил в купели в тот час, как я ему стал крестным батькой! Тьфу, пропасть! Когда ж то покончится, право?! И я к тебе с тем же… — Корнила понизил голос: — Рыбка попалась мне не простая, а золотое перо: Самаренин Мишка писал письмо мимо тебя, прямо боярину в руки. Сегодня казак привез. Вместе со мною ехал. Верно, еще отдать не успел…

— Афанасию? — осторожно спросил Алмаз.

Корнила молча кивнул и подал бумагу.

Это был точный список[25] с перехваченной грамоты, которую донской есаул Михайла Самаренин, один из ближайших людей Корнилы, посылал тайно в Москву Ордын-Нащокину. Войсковой атаман и раньше знал цену приятельству и «дружбе» Михайлы с ним, Корнилой: Самаренин много лет уже зарился стать атаманом вместо Корнилы, не раз посылал на него изветы, и только дружба Алмаза Иванова всегда выручала Ходнева.

Алмаз читал, а Корнила еще раз слушал ябеду, хотя за время пути в Москву с Дона, озлобляя и горяча себя против Самаренина, он перечитывал ее много раз и теперь знал почти наизусть:

«…А на Дону объявились вести от Стеньки-вора, что скоро-де вор на Дон будет. От тех вестей весь Дон замутился, ну, чисто с ума посходили, боярин-батюшка! Кричат его свободителем православных невольников из басурманского плена и любят его. Да мужицкий скоп беглых людишек с пять сот дожидает безбожника Стеньку Разина с моря, и войсковой атаман Корней того скопа нам, войсковым есаулам, отгонять не велит, сказывает, что от того отгона быть сваре и мятежу…»

— И подлинно быть! — перебил Корнила.

— Не горячись, Корнила! — спокойно остановил Алмаз и продолжал чтение: — «А ныне я, батюшка боярин, того страшусь, что Стенька-вор хитростью на Дон проскочит, минуя Астрахань, а нам тут не справиться с ним, и вы бы помыслили загодя, чтобы казацкому войску в подмогу стрельцов и прочих государевых ратных людей пять или шесть полков выслать в Черкасск. И я войсковому атаману Корнейке про то сказывал, да Корней отрекается, государева войска страшится хуже лихих иноземцев.

И я про все то думному дьяку Алмазу Иванову не пишу того ради, что думный дьяк от Корнилы задарен дарами и во всяких донских делах глядит изо рта у Корнилы. Того ради, боярин, о Стенькином Разина воровстве довожу тебе, как ты, боярин, велел — мимо Посольска приказа». «Как ты, боярин, велел»! — значительно повторил Алмаз.

— Так что же теперь будет, Алмаз Иваныч? — спросил атаман. — Ведь боярин-то лист получит, прочтет… А в листе-то что!..

— Ну, что в листе? Ничего! Власти хочет, ко власти и лезет! Кто же без свары ее берет! — успокоил приятеля думный дьяк. — Ты, Корней, мне иное скажи: может Стенька скакнуть на Дон с моря, минуя Волгу? Да коли выскочит вправду, — что делать станешь?

— Не дай бог, Иваныч, чтобы пролез! Надо его всеми силами не пустить! Непокой на Дону… Только стрельцов на Дон слать — боже избави! Стенька тогда объявит себя заступником воли донской и обычаев дедовских, и домовитые многие, мыслю, пристанут к нему! Надо Стеньку побить, покуда он плавает в море. Тогда я и скоп мужицкий рассею. А ныне, Алмаз Иваныч, Стенька Дону — гроза. Такая гроза, — страх и помыслить, что станет с Доном, если, избави бог, он степями пролезет!..

— Эк малюешь! Как богомаз сатану в церковном притворе, — усмехнулся Алмаз.

— Уж лучше пусть сатана, прости боже, придет на Дон! — воскликнул Корнила, и столько в голосе и во всем его облике было тревоги и опасения, что думный дьяк успокоил его:

— Не придет, Корней! Кто же пустит его хоть единый шаг ступить на российский берег, что ты! Ведь сколько злодейства наделал!.. Астраханского воеводы товарищ в море пойдет со стрельцами московских приказов и там все потопит.

— Туды и дорога! Тужить не стану о крестном сынке! — облегченно вздохнул Корнила. — Отбился от рук — на себя пусть богу пеняет!

— Пойдем ко мне домой, все рассудим, — вставая, сказал Алмаз.

Корнила поднялся вслед за ним от стола, но в это время примчавшийся от царя дворянин потребовал думного дьяка без мешкоты во дворец «вместе с тем сундуком, каков ему ведом».

Думный дьяк выразительно посмотрел на Корнилу.

— Упредил он тебя? — осторожно спросил Корнила, и в глазах его отразился испуг.

— Сколь ям на большом пути попадает, а бывалый конек их все перескочит! — успокоил Алмаз. — За правду стоять — и царя не страшиться, Корнила Яковлич! А мы с тобой всегда за правду…

Ввиду поспешности и важности дела, несмотря на поздний час, царь ожидал прибытия думного дьяка. Алмаз пошел в маленькую горенку, удаленную от прочих покоев. Тут почасту царь говорил со своими ближними обо всяких тайных делах, потому и самую горенку во дворе называли «посольской» или «тайною» комнатой. Алмазу тут приходилось бывать много раз. Здесь были скамьи в три ряда, царское кресло и широкая лавка с волосяным расшитым полавником, на которой царь, утомившись, любил полежать на боку во время затяжной и нередко трудной беседы; стол, два кресла, на столе — подсвечники с толстыми свечами, рядом — кувшин хлебного кваса и две небольшие глиняные кружки.

Недавно овдовевший и от печали осунувшийся и похудевший царь сидел с Ордын-Нащокиным. Посланный дворянин внес за Алмазом тяжелый ларец, поставил его на стол и тотчас же вышел.

Думный дьяк подошел к царской руке.

… Старческий, надтреснутый голос Алмаза, монотонность чтения, непрерывные зевки, от которых, по старости, Алмаз уже не умел удержаться, дрожание его пальцев — все раздражало царя, пока Алмаз перечитывал письма и доношения.

— Терпеть не люблю приказны отписки! — прервал царь чтение. — Может, в том письме и вся истина, да души нет — одна быль… Вот ты прочитал, Алмаз, что Стенька русских невольников на кизилбашцев выменял, чуть ли не целое войско, а мне невнятно: отколь же у них столько русских?