Степан Разин. Книга первая - Степан Злобин

— Собачье племя! — выбранился Одоевский.

— Что же делать, боярин? Я их ведаю и получше, чем ты. На войне я их видел: грабители, воры! Кабы не их грабежи, то ливонский народ с охотою шел бы в подданство государю, — не любят ливонцы шведов, — а донские своим грабежом раздували в них злобу… Государству от казаков только срам. Удельных князей не стало, а донской атаман — как удельный князь… Вечевщик… Да все же, Никита Иваныч, ты казаков отпусти. Еще воеводы не сели на Дон, и мы с тобой не хозяева. Да и рыскать в донской земле нашим детям не стать, от того возмущенье и ропот.

Одоевский понял, что если дойдет до царя об «усердии» Феди, то в нынешний трудный год может стрястись беда. Но он уж не мог одолеть охватившего его упрямства.

— Сказал — не отдам! Не от-дам! Не от-да-ам!!! — снова взвизгнул Одоевский, выводя из себя гостя.

— Батюшка, ку-уша-ать! — прозвучал в это время нежный, серебряный голосок Марфиньки. — Кушать готово!..

Одоевский вдруг спохватился, что дал себе лишнюю волю…

— Вот, вишь, до чего доводят нашего брата приказны дела! — в некотором даже смущенье сказал он. — Не обессудь, боярин Афанасий Лаврентьевич! Ведь чуть я с тобой не поспорил. И верно, что спьяну болтали они на торгу. Ты тех двоих казаков возьми. Я утре с подьячим к тебе их в Посольский пошлю, от греха. — Одоевский повернулся к двери. — Идем, стрекозина сестрица, идем! — с веселым оживлением откликнулся он.

И Афанасий Лаврентьевич сделал вид, что весь разговор шел только о двух казаках, а никакого третьего человека, который тоже имел донские права, не было и в помине…

Старуха сказалась, что ей неможется выйти. Одоевский знал, что она гордится перед простым дворянином, который стал выше бояр. Приказал позвать дочерей. Девицы вошли, засмущались, словно не знали, что в доме чужой. Афанасий Лаврентьевич развеселился.

— Не стыдитесь, боярышни, — я чуть помоложе вашего батюшки, в отцы вам почти что гожусь.

«Молодится не зря!» — подумал довольный Одоевский, зная, что царский любимец, может быть, даже его постарше. Князь Никита снова залюбовался своими дочками, велел им садиться. Знал, что привычны: в доме Голицыных, где им довелось погостить, все садятся к столу…

— Ты старшая, Марфинька, послужи за хозяйку, — сказал отец.

— Вина пригубь, поднеси по обычаю гостю! — подхватил Афанасий Лаврентьевич.

— Мы мыслили, ты старинный обычай забыл! — усмехнулся Одоевский. — Все в посольствах, все с иноземцами!

— От доброго в старине пошто отставать! — возразил с оживлением гость.

Хозяин захохотал.

— Поднеси по обычаю, Марфинька.

Марфинька вспыхнула, но встала, покорная повеленью отца, пригубила чашку вина, поднесла гостю. Опустив чуть косящие глазки, с той же скромной покорностью подставила щеку для поцелуя, поежилась от щекотки душистой бородой и усами.

— Так и спился бы, аки пьяница! — пошутил гость.

Обе девушки прыснули в широкие рукава, смутились своим озорством и смелостью и оттого совсем уже не могли удержаться…

Гость и хозяин расхохотались, глядя на свежие, хорошенькие заалевшиеся личики, и туча, лежавшая на обоих боярах, вмиг разошлась…

Стоит ли ссоры между боярами какой-то там беглый мужик, которого князь Никита предпочитал запороть насмерть, чем уступить ему и отпустить в донские станицы… Доведись, приключился бы тот же случай с Афанасием Лаврентьевичем, — разве он отпустил бы кого-нибудь из своих мужиков! Разве не было б это посрамлением боярского звания?! Ну, те двое, казаки зимовой станицы, — иное дело. А боярский холоп есть холоп!..

— Младший твой на государевой службе, в сокольниках, ведаю, а средний где же? — спросил за обедом гость.

— Не удосужусь я сам-то от государевой службы, а князь Федюша в вотчинах за меня. На нас, родовитых, перед богом и нашей державой ответ за земли, чтобы рожали богато…

— И то государево дело! — согласился гость.

Одоевский опять закосил, не умея понять — от души говорит боярин Афанасий Лаврентьевич или над ним смеется и попрекает нерадивостью к делам государства. На всякий случай он принял обиженный вид, ответил с холодностью:

— Без боярского усердия на земле, без урожаев да доброго торга и держава не устоит!

— Правда твоя, боярин! — воскликнул гость. — И не только землю блюсти по-мужицки, — боярское дело о промыслах помышлять: иноземцы у нас норовят покупать пеньку да куделю, а холсты у себя ткать, пряжу сучить у себя… Англичанцы, голландцы и шведы на наших парусах по морям ходят, и черные стоячие снасти на их кораблях — из нашей конопли и смолою нашей смолены, и бегущие белые снасти — наши, и стекло веницейское без нашего поташу не творится. Да мало ли что! Товар чей? Твой! А в Амстердаме, глядишь, на купеческой бирже англичане и те же голландски купцы раз в десять гребут за твои товары. Вот ты и суди: мы пуще других богаты, а все бедняками сидим у Европы на нижнем конце стола. За какие грехи? За лень да спесивость! Кабы прочие, как и ты, разумели, что в вотчинах, на боярской земле, в промыслах и в торге творят государево дело, то нам и почетное место в иноземных торгах по нашим чинам занимать бы!

— Твоими устами мед пить, Афанасий Лаврентьич! Ан добрых богатств не добиться на нашей земле, пока ту удельную вечевщину, как сам ты сказал, на Дону не покончим… На пряжу, на ткацкое дело, на будны майданы, на хлеб — на все руки надобны. А руки бегут! Надоело трудиться — скакнул в казаки, да и пан! Уж я его сыскивать больше не смей! Одною рукой мы отмену урочных лет пишем, а другою всем беглым людишкам посольские привилеи даем! — Одоевский разошелся, забыл о еде, забыл и потчевать гостя. Говорил, брызжа слюной через стол. Левый глаз его выставил голый белок, закатился и шарил чего-то на потолке, редкая бороденка тряслась, в ней застряли хлебные крошки, а на усах прилип проваренный жиром капустный листок. — Ворье на Дону с каждым годом сильнее. А все отчего? Оттого, что право донское, вишь ты, порушить нельзя, пока смута, ан оттого смута станет лишь пуще расти — и так без конца!..

— И как мы с тобою раньше друг друга близко не знали, Никита Иваныч! — говорил Ордын-Нащокин. — Во всем я с тобою согласен! Ан нынешнее смятенье и воровство на Дону нам лишь на пользу пойдет. Давно уж и сам я мыслю что «Carthaginem esse delendam»[24], как говорил римский сенатор Катон. И Стеньки Разина воровство лишь поможет нам с сим воровским Картагеном управиться и к рукам вечевщину прибрать! Она у нас будто груз на ногах. Развяжемся с нею и воспарим на крыльях. Тогда-то и промыслы наши станут расти, когда некуда станет бежать работным людишкам. Вот ведь о чем и я помышляю, Никита Иваныч!.. — говорил Ордын-Нащокин, несколько возбужденный вином и успевший уже позабыть неприятность. — А как промыслы станут расти, тогда разопрут нас богатства наши; как река, потекут товары, и никакой плотиною не сдержать устремления нашей державы к морскому простору. Свои корабли мореходные учиним, стяги наши по всем морям пронесем. И слава такая над нашей землей воссияет, что и вовеки мечом ее не завоюешь, такую славу! И мощь возрастет такая, что помыслить, так сердцу сладко!..

Обед был кончен, девицы давно ускочили к себе наверх, а бояре так и остались сидеть у стола, увлеченные разговором. Мечты Ордын-Нащокина распалили и Никиту Ивановича.

— Не зря говорят, боярин, что ты во посольствах велик! Как скажешь — рублем подаришь. Послушать — и то занимается дух. Все мыслишь: «Вот бы дожить до того времени!» — признался хозяин.

— Уж мы тогда, Никита Иваныч, ни сырой, ни трепаной, ниже чесаной пеньки продавать им не станем: мол, берите готовые снасти. Не хочешь? Не надо! Мы станем свои корабли снастить, а вы погодите покуда!.. Погодят, да и к нам же придут!.. Мы тогда не хуже голландцев научимся конопельку крутить: бечеву и канаты — что хошь, боярин Никита Иваныч!.. — увлеченно говорил Афанасий Лаврентьевич, попав на любимого своего конька.

— Да я и сейчас у себя кручу не хуже голландских! На Волгу и на Оку, на Ветлугу и Каму свои продаю, — у меня мужики не лежат без дела зимою! — и ходовые снасти, и черные, и шеймы для становых якорей и для завозней, и причальное вервие! — перебил Одоевский. — Тверскую мне конопельку хвалили. Я взял на пробу да сыпанул у себя. И пошла и пошла!.. Уж так-то стеблиста! И мягка, будто льны! Нижегородска землица по нраву пришлась-то тверской конопельке!.. Новые земли пустил под посев. Теперь ты скажи мне на откуп взять все голландские корабли — оснащу! — хвалился Одоевский. — А кабы стали у нас свои корабли, по твоим словам…

— Между нами сказать, боярин, лажу я строить свои корабли. Взрастишь конопельку в сей год не для чужих купцов. На государево дело взрастишь. По тайности молвить тебе: сколь есть в сем году землицы, пускай ее под конопли. Снасти надобны будут. На Волге мы строим большой корабль, и на Двине я строение ставлю. С государем беседовал, и государь указал учинить… Страшусь одного — что снова в Думе упрутся бояре. Не разумеют добра, за старинку все держатся. Твой голос, я тоже помню, не к новому склонен!