Татуиро (Serpentes) - Елена Блонди

Мальчик навис над ней, сверкая глазами и зубами, по её лицу проскользила низка бус с его шеи. Сильными руками снова схватил и, выворачивая, стал раскрывать согнутые пальцы.

— Больно, Корути!

— А мне хочется. Я же т-твой любимый сын, так?

— Уйди! Сама покажу. Дай.

Он наступил ей на ногу, нарочно сильно давя, и Кора заплакала, трясясь плечами.

— Корути, я же для тебя. Подожди. Я же тебе только. Оставь, я расскажу всё.

— Дай сперва. Потом и расскажешь.

Устав бороться, Кора пихнула ему Вещь и заплакала сильнее, прикрывая лицо локтем. Обмякла, когда он отступил, вырвав из пальцев тяжелый кругляш. В хижине встала тишина. Только огонь трещал всё слабее, забытый, просил ещё дерева, да всхлипывала Кора.

— Ах-ха… — сказал сын, и она приоткрыла глаза, вытирая их пальцами одной руки, а другую опустила, незаметно нащупывая сверток, не откатился ли.

Корути вертел в руках Вещь. Подцеплял твердый клювик сбоку, слушал, как прозвенев, открывалась. И снова прикрывал, пока не щёлкнет.

— Мать, это что?

— Тебе рано знать, сынок. Боги рассердятся.

— Откуда взяла? Украла?

— Не стыдно тебе?

Он фыркнул насмешливо и снова закрыл, открыл, слушая звон.

— Что, спрятать хотела? От меня? Если бы я не вернулся до утра, так и закопала бы где? Или в дупло свалила? А всё говоришь, любишь меня. Врёшь, все врёшь.

— Корути! Я только про тебя и волнуюсь. Сядь, сынок, я расскажу.

Он обошёл очаг и сел, скрестив ноги. Кора вытерла щеки, шмыгнула носом. Какой же красивый у неё сын! Наверное, сильно любила она старшего Соути, если второй родился — как вроде его же и вложили в живот. Корути сидел, вертя в руках вещь. Чёрные волосы, охваченные плетёной лентой, свисали на плечи ровной завесой. Кожа коричневая, блестящая от молодости. Длинные руки со змейками мускулов, тонкая талия изогнута над небрежно повязанной тайкой. Ноги, как у самца антилопы, мускулистые и крепкие. А ведь муж её Сот был широк и приземист. Видно, хотела Кора таких мальчиков, вот и получались от её великого хотения.

— Это… Я нашла это в лесу. Боги дали мне Вещь не из нашего мира, чтобы у тебя была самая красивая невеста. Я отнесу её родителям, и ты получишь лучшую девушку племени. У вас будут красивые дети, сынок. И сытая жизнь. Отдай мне её, Корути. Я хочу, чтоб тебе хорошо было.

— Мне? Чтоб я жил так, как прожила ты? Охота, дети, снова охота. Жена с животом и куча щенков?

— Корути! Боги велели нам жить так.

— Я ещё молод, мать. Боги не сказали, что молодые должны носить на себе узду, как деревенские козы. Пусть женщины рожают сразу, как появляется у них грудь. А я хочу просто пожить.

— Хорошо, сынок. Отдай мне, я спрячу. И когда ты…

— Нет. Ты сказала — моё? Вот и будет моё.

Зазвенел замочек, вещь снова закрылась, мелькнув забранным внутрь светом огня.

— Нельзя так, сынок. Это заговорённая Вещь.

Корути рассмеялся. Вскочил легко и выпрямился, потягиваясь всем телом.

— А кто ж заговорил её? Уж не старая ли коряга Тику? Окунул в отту и стал над ней плакать и выть, а?

— Корути!

— Я её забираю.

— Нет!

Она смотрела, как сын складывает вещь в мешочек у пояса, в котором зашелестели курительные листья.

— Корути, нельзя, сынок. Оставь её дома. Хочешь, я отвернусь? Или выйду. Найди ей место, пусть лежит, а потом возьмёшь, когда захочешь жениться. Да?

— Она мне нужна. Сейчас.

Он двигался по хижине, танцуя, взмахивая длинными руками просто от того, что сильное тело требовало движения. И смеялся, потряхивая чёрными волосами. Кора смотрела беспомощно. Как же объяснить ему, что нельзя выносить Вещь из хижины, нельзя показывать никому.

— Но ты же не отдашь её? Корути?

— Тебе какое дело? Она моя.

— Нельзя, сынок!

— Вот заладила, — он резко остановился возле матери, глянул сверху в лицо бешеными глазами. И сказал, почти прошипел, радуясь тому, что говорит:

— А будешь скрипеть, я тебя поучу, как мужчина учит женщину. Поняла, старуха? Твой век прожит, дай мне жить.

И мелькнул к выходу, только ветер пронесся, омахивая Кору холодом. В дверях остановился, глядя на неё.

— У меня есть, кому подарить эту штуку. И мне за то будет сладко, мать.

Она смотрела на смеющегося сына. И вдруг поняла. Спросила хриплым голосом:

— Ты понесешь её Варайе? Не-ет, сынок, нет!

Корути уже исчез в темноте, но, услышав произнесенное матерью имя, снова появился в прыгающем свете. Сощурив глаза, стал говорить нараспев, дразня потрясённую мать:

— Глаза у Варайи, как речная вода в тени. Руки Варайи — кошачьи лилии на закате. Лицо Варайи светит всем мужчинам — и молодым и старым. Живот её… Ты хочешь услышать, какой живот у Варайи, мать?

— Не смей, Корути!

— Живот её, как гладкая раковина. Бёдра Варайи крепки, как раздвоенный ствол бархатного дерева. А меж ногами её вход для мужчин. Щедра Варайя, особенно с теми, кто приносит ей подарки.

— Корути, она уже взрослая женщина! И боги не дают ей детей!

— Ну и что? Зато боги не отбирают у нее красоты, мать. Пусть видит себя в этих створках. Мы с ней убежим в лес и ляжем там на мягкую зелень.

— Замолчи!

Пока сын говорил, Кора мелкими шагами обходила очаг и, крикнув, бросилась на него, хватая руками гладкие волосы. Корути, зарычав, оттолкнул женщину. Зацепившись ногой за каменный край очага, она упала, отдергивая руку от столба взметнувшихся искр, ударилась головой о свёрток, лежащий на полу. Откатываясь к стенкам очага, завёрнутый шар звякнул, и Кора закричала, чтобы скрыть его звон.

— До утра заживёт, мать. А там братья вернутся. И кормить тебе не надо их, чужие люди покормят.

Смех Корути становился слабее, вот уже его заглушил твердый постук пяток по сырому дереву. А потом и он стих вдалеке.

…Кора еще полежала, упираясь теменем в корявый камень очага. Иногда на щёку ей падала злая искра, и она вздрагивала, прикрывая веки, из-под которых текли слёзы. Рукой водила по жердяному полу, обдирая кожу. И наконец, нащупав, ухватила растрёпанный сверток. Медленно села и зашептала, не слыша себя за стуком сердца и шумом в голове:

— У меня — город. Он его не увидел, нет. Пусть идёт, куда хочет. Мальчик вырос. Нет у меня теперь мальчика. Но есть — город.

Развернула тряпку и, погладив шар, поднесла к лицу руку. Огонь в очаге стал маленьким, тихим, сворачивался клубком, как мышелов, собираясь сунуть нос под лапу. Засыпал. И в дремлющем свете рука её, мокрая, светилась золотыми искорками.

— Нет… — сказала Кора, — да нет же! Нет!

По боку шара змеилась трещина, от основания через всю его макушку. И через неё выступали капельки жидкого, наполненного золотыми искорками. Кора прижала шар и заплакала, чувствуя, как намокает кожа на её груди, под бусами.