Татуиро (Serpentes) - Елена Блонди

Шла быстро и осторожно, прижимая к груди завернутые в тряпьё Вещи. Одна покалывала кожу холодным кончиком, проклюнувшим тряпку, другая приткнулась кругло и тяжело. Кора, боясь уронить, нащупывала пальцами ног жерди попрочнее и не подходила к перилам. Хижина выпирала неровным углом из-за спутанных веток, и Кора обрадовалась, что темно. Нет мальчишек, разбежались. Старший, наверное, с дружками, может курят, бездельники. Младшие — близнецы, как всегда, у Теньи. У той своих четверо и ещё двое не объедят. Кора их сама отправляла и одёжки надевала похуже, Тенья женщина жалостливая, а то, что она скажет про мать в сердцах гадостей, ну так что ж, от Коры куски не отвалятся, зато дети сыты и спать Тенья их всегда уложит…

Мостки хлюпали. Тут, у самой хижины, нависшей проваленным краем крыши, сверху всегда текло, и дерево пропиталось небесной водой. Хорошо бы заставить старшего починить навес, но разве же он мать послушает. Усмехнется — и нет его.

Кора потянула на себя дрожащую от старости дверь. Конец распустившейся верёвки запутал пальцы, и она постояла, пожимаясь от ночного холода плечами, — не отпуская прижатого к груди свёртка, шевелила рукой, стряхивая верёвку.

«Смотреть буду одна»… Ступила внутрь. Постояла, всё не решаясь положить сверток, но надо ведь разжечь очаг, чтоб видно. Опустившись на корточки, положила тряпку сбоку, у порога. Проползла, не поднимаясь с колен, к середине комнаты, нащупала под камнем очага сплетённую из лыка коробку. Достала черкушку и кусочек скреба. Откинула каменный диск с домика очага и чиркнула. Огонёк осветил кучку полуобгоревших лучинок. Вот хорошо, не надо идти в чулан за растопкой, видно, Корути убежал на праздник, и очаг сам потух.

Огонь, потрескивая, ел щепки и толстел, наливался прыгающим светом. Когда вытянул над квадратными камнями языки, разглядывая стены с чёрными полками и старые сундуки по углам, Кора оглянулась на свёрток. Подойдя, взяла его и, не разворачивая, пошла к двери — запереть. И только убедившись, что сырая верёвка закручена на несколько узлов, вернулась к очагу и села, скрестив ноги, натягивая на острых коленях юбку. Повернулась к свету, чтобы огонь тоже смотрел. И стала медленно разворачивать тряпьё.

Огонь трещал, облизывая жарким языком толстое полешко. Красные блики плыли по круглому, размером с голову младенчика, прозрачному шару. Зажигались точками на светлом металле второй Вещи. Кора взяла тяжёлый шар в руки. В глазах, полуприкрытых нависшими веками, мелькали огоньки, и такие же прыгали по шару, соскальзывали и снова взбирались по гладкому боку. Она вздохнула, потому что сердцу не хватало места в груди. Насмотревшись на шар сверху, приподняла его и стала разглядывать на просвет.

Внутри прозрачности плыл город. С башенками и шпилями, с круглыми кровлями над крепенькими домами. Ажурная городская стена окружена пышными деревьями джунглей. Деревья висели, склоняясь над стеной, пролезали в проёмы, забегали на узкие улочки и широкие площади. В некоторых домах даже выглядывали из окон, свешивая вниз кудрявые ветки. Не было людей на улицах и около домов, но город жил, дышал и смотрел ей в глаза по-разному прорезанными в теплых стенах окнами.

— Ай-яя, — выдохнула Кора и повернула шар: рассмотреть дома и деревья с другой стороны. Шар повернулся, а город в нём — чуть медленнее. Плавно взметнулись в толще шара сверкающие искорки. Кора замерла, не дыша. Искорки долетели до макушек башен, поднялись в маленькое небо звёздами. И поплыли вниз, укладываясь золотистой пыльцой на крыши, мостовые и кроны деревьев.

Ночь стояла, опустив небо с тучами на самые крыши деревни. Спали под каплями мокрые деревья. Подёрнутая рябью вода под мостками бесшумно прорезалась разводами, всплеск — и снова лишь дождь шумит и каплет. Всё вокруг спало. Только старая Кора сидела с занемевшей спиной, в которую дул ледяной сквознячок из прохудившейся стенки, и медленно вертела в руках шар с городом внутри.

— Город… — сказала себе, — тот, в лесу. Или — другой? Ай-я, как красиво…

Снаружи всплеснул под ночным ветром дождь, она оглянулась, прикрывая шар руками. И снова обхватила его пальцами, гладя. Он был такой тяжёлый и прохладный, так ласково укладывался ей в руки. Смотрела, забыв о второй Вещи, оттягивавшей провисший подол. Когда-то, она была тогда молодой и, казалось ей отсюда, красивой и звонкой, как лесная птичка, её муж ушёл в дальний лес, уводя с собой их первенца. Вернулся один. Сказал, что первый сын, названный ещё детским именем по имени отца своего — Сота, Соути, — утонул в диком озере у него на глазах. Очень она тогда убивалась. Плакала, бегая по песку у реки, падала головой в быструю воду. А Сот молчал. Он тогда всё время молчал и ничего ей не рассказывал. Потом, конечно, всё позабылось, со временем. Родили еще одного. Кора не позволила назвать его так же, как умершего. И стал он её сыном, Корути. А потом близнецы.

— Всё я бегала, всё бегала, — шепотом рассказала она шару. Качнула его, и под жарким взглядом огня метнулись над городом медленные искры.

— Всё на мне: и за детками, и постирать. А Сот только на охоту ходил да сидел в углу, лук себе вырезывал. Разве же я виновата, что он увёл моего мальчика, отдал его лесному озеру? Я петь любила и чтоб людей было много. А он сидит и сидит в углу, ровно лесная сова, брови хмурит.

…А потом задрала Сота лесная кошка. Когда с охоты принесли тело мужа, она даже и погоревать не успела толком. Младшие кричат, орут, есть просят. Корути где-то бегает, сердце о нем разрывается. Так и похоронили, второпях, не успела оглянуться, как уже над пригорком в лесу, где Сот, вырос куст кровянника.

— Теперь вот и жизнь прошла. А после люди говорили, что ходил Сот город смотреть. Там Соути и потерял. Что же мне теперь? От такой жизни старухой стала. А как хотелось — пожить.

Искры летели и падали, медленно, плавно. И Кора шмыгнула носом, жалея, что её жизнь не текла так же, а мельтешила, как летние тени от листьев. Видно, права старая Берита — про её глупость. Но откуда взять ум, если жизнь — мельк — и пролетела…

Стала бережно заворачивать шар в тряпку. Закутывала круглое, с которого края тряпки сползали, не хотели держаться. И остановилась.

— А… — сказала себе, думая пришедшую мысль. И уже молча, обхватив пальцами свёрток, додумала остальное. Зачем у себя держать? Можно же сторговаться с Онной, потихоньку. — Пусть Онна глянет, какие есть у Коры Вещи. Пусть одну возьмёт и отдаст Оннали за её сынка. Шар не отдаст, нет. Он только ей, Коре, в утешение. Но есть ещё две Вещи.

Прозвучал в голове голос Бериты. Что она там говорила — нельзя показывать, можно только хранить и смотреть. Мало ли. Берита одна живёт. Нет у ней настоящих деток, даже муж у неё — дерево. Когда-то была Берита красавицей. Высокая и сильная. Но боги дали ей ненужный ум, не отсюда. И ум увёл её в лес, далеко, куда и мужчина не каждый ходит. Сама ушла, сама вернулась. Но ушла девой, с волосами до колен, с грудью, в которую только бы молока для вновь рождённых. А вернулась…