Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

«Славянофилы выговорили одно истинное слово: народность»

Психополитическое потрясение, полученное дворянством от разгрома декабризма, предопределило особенности дальнейшей эволюции русского национализма. Его политическое бытование стало невозможным, оставалась только сфера дискурса, но и последний развивался в исключительно неблагоприятных условиях все крепчающей николаевской цензуры и полицейского надзора. Третье отделение зорко отслеживало общественные настроения, выделяя среди них в качестве главной внутренней угрозы для самодержавия национализм околодекабристского толка.

Во Всеподданнейшем отчете этого ведомства за 1827 г., составленном директором его канцелярии М.Я. фон Фоком, читаем: «Партия русских патриотов очень сильна числом своих приверженцев. Центр их находится в Москве… Они критикуют все шаги правительства, выбор всех лиц, там раздается ропот на немцев, там с пафосом принимаются предложения [Н.С.] Мордвинова, его речи и слова их кумира – [А.П.] Ермолова. Это самая опасная часть общества, за которой надлежит иметь постоянное и, возможно, более тщательное наблюдение. В Москве нет элементов, могущих составить противовес этим тенденциям… Партия Мордвинова опасна тем, что ее пароль – спасение России». Адепты этой «партии» якобы присутствуют во всех сословиях: «Молодежь, то есть дворянчики от 17 до 25 лет, составляют в массе самую гангренозную часть Империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще всего прикрывающиеся маской русского патриотизма… Купцы вообще очень преданы Государю Императору… Но среди них тоже встречаются русские патриоты… Городские священники, даже самые образованные, стоят совершенно отдельно от правительства и составляют особый класс русских патриотов. Духовенство вообще управляется плохо и пропитано вредным духом». Даже среди крепостных крестьян «встречается гораздо больше рассуждающих голов, чем это можно было бы предположить с первого взгляда… Они хорошо знают, что во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т. д. – свободны… В начале каждого царствования мы видим бунты, потому что народные страсти не довольствуются желаниями и надеждами. Так как из этого сословия мы вербуем своих солдат, оно, пожалуй, заслуживает особого внимания со стороны правительства».

Короче говоря, русские – потенциальные мятежники сверху донизу. Замечательно, что в том же отчете его автор – остзейский барон – восхваляет надежность своих единоплеменников: «Эстония – легион Монарха. Ее дворянство сердцем и телом предано трону; оно надеется на благость монарха для улучшения своей финансовой системы и торговли… В общем, настроение умов во всех Балтийских провинциях в политическом отношении превосходно, и правительству было бы легко сделать их счастливыми».

Понятно, что руководство Третьего отделения специально, из-за своих служебных и этносословных интересов, раздувало мнимую опасность русского национализма, что для последнего имело самые печальные последствия – любой намек в подобном духе немедленно карался. Скажем, сегодня уже можно считать доказанным, благодаря изысканиям С. В. Березкиной, что запрещение журнала «Европеец» в 1832 г. было связано с несколькими строками его издателя И. В. Киреевского (тогда еще вовсе не славянофила) в статье «„Горе от ума“ – на московском театре», метившими в «русских немцев»: «…любовь к иностранному не должно смешивать с пристрастием к иностранцам; если первая полезна, как дорога к просвещению, то последнее, без всякого сомнения, и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия. Ибо, – не говорю уж об том, что из десяти иноземцев, променявших свое отечество на Россию, редко найдется один просвещенный, – большая часть так называемых иностранцев не рознится с нами даже и местом своего рождения: они родились в России, воспитаны в полурусских обычаях, образованы так же поверхностно и отличаются от коренных жителей только своим незнанием русского языка и иностранным окончанием фамилий. Это незнание языка, естественно, делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, всем им более или менее общие, рождают между ними общие интересы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно. Так самое незнание языка служит для них паролем, по которому они узнают друг друга, а недостаток просвещения нашего заставляет нас смешивать иностранное с иностранцами, как ребенок смешивает учителя с наукою и в уме своем не умеет отделить понятия об учености от круглых очков и неловких движений». Николай I, по свидетельству А. Х. Бенкендорфа, лично обратил внимание на этот пассаж как на «самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев…».

С другой стороны, самодержавие при Николае пусть и декоративно, но национализировалось, введя, благодаря инициативе С. С. Уварова, в свою идеологию понятие народность. Это давало некую лазейку новому поколению русских националистов, получивших прозвание славянофилы (А. С. Хомяков, И.В. и П. В. Киреевские, К.С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, А. И. Кошелев, В. А. Черкасский, Ф. В. Чижов и др.), проводить свои идеи, по внешности схожие с официозом. Ведь «московские славяне» были приверженцами православия, почитавшегося ими не только в качестве истинной религии, но и в качестве основы русской идентичности; сторонниками самодержавия как оптимальной для России формы правления; наконец, они резко критически относились к Западу за его ведущие к духовному опустошению рационализм, индивидуализм и юридизм и выступали за особый путь России.

Но, как верно заметил еще Герцен, между николаевской и славянофильской «народностью» «общего… ничего не было, кроме слов». Славянофилы мечтали о независимой от государства церкви, проникнутой началами христианской любви и соборности (единства в свободе). Социальной проекцией соборности представлялась мифологизированная крестьянская община. Самодержавие мыслилось ими отнюдь не в виде наличной петербургской монархии, которая им казалась начиная с Петра насквозь западной, «немецкой» (как и оевропеившееся и ставшее чуждой народу дворянство), а по образцу до неузнаваемости идеализированной Московской Руси с ее Земскими соборами, «с широким развитием совещательного начала» (характерно, что среди славянофилов не было серьезных историков-профессионалов, за исключением И. Д. Беляева). Отрицание западного либерально-буржуазного прогресса не делало славянофилов охранителями наиболее темных черт Российской империи – они были убежденными сторонниками свободы слова и отмены крепостного права (в последнем пункте несколько особняком стояли братья Киреевские, считавшие, что с крестьянской реформой не стоит торопиться).

«Государству – неограниченное право действия и закона. Земле – полное право мнения и слова (…) внешняя правда – Государству, внутренняя правда – Земле; неограниченная власть – Царю, полная свобода жизни и духа – народу; свобода действия и закона – Царю, свобода мнения и слова – народу», – провозглашал К. Аксаков, оговариваясь, что русские – «народ неполитический», то есть не стремящийся к власти, а потому им не нужны правовые гарантии, а лишь свобода религиозная и бытовая. Николаевскому внешнеполитическому легитимизму, и словом и делом поддерживавшему единство империи Габсбургов, явным образом противоречили панславистские грезы славянофилов, выразившиеся уже в поэзии Хомякова 1830-х гг.

Славянофильская доктрина причудливым образом сочетала разнопородные элементы – и консервативные, и демократические, причем последние первоначально явно преобладали. Позднее гений русского консерватизма К. Н. Леонтьев чересчур категорично, но и не без оснований написал, что «под боярским русским кафтаном московских мыслителей кроется обыкновенная блуза западной демагогии… славянофилы были все либералами… Сами себя они никогда либералами на европейский лад признать не хотели и против этого рода европеизма даже постоянно писали… Но быть против конституции, против всеобщей подачи голосов, против демократического индивидуализма, стремящегося к власти, и быть в то же время за бессословность, за политическое смешение высших классов с низшими — значит отличаться от новейшей Европы не главными и существенными чертами социального идеала, а только степенью их выразительности. При мало-мальски благоприятных условиях для демократических сил равноправность гражданская переходит в равенство политическое, и свобода личная присваивает себе скоро власть конституционную». Вл. С. Соловьев величал славянофилов «археологическими либералами». Думаю, что эта «археологичность» связана не только с особенностями их интеллектуального генезиса, точнее, этот последний сам был во многом определен обстоятельствами времени.