Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

— Так тому и быть: копайте уж с севера на восток, — сказал опять князь Григорий. — Однако сего ляха, коли он пойман, еще за язык потянем!

— То надобно, воевода. Коли о подкопном месте лях не ведает, так другое ему ведомо: что еще умышляют воры противу нас.

— Хм… А откудова у тебя дума сия о незнайстве ляха?

— Словесен я и письмен в языке польском, — уверенно усмехнулся Федор Шилов. — Чёл его грамотку к польской девке — жаден, яко волк, а разумом беден сей польской дворянишко!

— О дворянах не гоже тако поминать! — гневно буркнул воевода, но пушкарь, словно не слыша, продолжал:

— А уж хлипок-то, хлипок: на коленках предо мной ползал: пане да пане, я, бает, злата тебе дам, только оборони меня от воевод… сказаемо от тебя, князь Григорий, да от Голохвастова-воеводы. Истинно в народе бают: спесивой высоко мостится, да низко ложится. Остался пан без хором да без челядни, так и гордыню потерял, как пес всем сапоги лижет…

«Сам ты пес!» — подумал князь Григорий, но опять в глубине души не мог скрыть правды: в пытошной под Каличьей башней воевода своими глазами видел, как пан ротмистр пресмыкался перед грязнополым монахом Диомидом, который орудовал около дыбы. Что говорить, отвратно вел себя польский дворянин, — видно, не богаты честью дворяне Ржечи Посполитой!

Но, как всегда испытывая потребность спорить с пушкарем, воевода усмехнулся в бороду:

— Хм… Сумнительно мне, откель у людишек сила возьмется. Даве рыли без толку, и ноне рыть-копать… Народ-ат отощал, уморился…

— Точно… уморились мы, князь-воевода, однако не вовсе извелись, — усмехнулся пушкарь. — Есть у меня чем народ возъярить! — и Федор вынул из-за пазухи письмо пана Брушевского.

Это письмо Федор прочел по-русски сначала землекопам, которые грелись у костра, а потом молодым монастырским служкам, которые варили жидкую кашицу в больших котлах.

Понемногу вокруг чтеца собралась толпа. Те, кому письмо было прочтено, не отходили, а снова и снова слушали «воровские» слова. Многие, пробившись к чтецу, трогали грязный обрывок шелкового шнурка с обломком алой сургучной печати. Мяли в пальцах конец длинного свитка, развеваемого озорным осенним ветром, — все было чужое, враждебное, смертоносное. Прикосновение к письму еще больше разжигало обиду, страх и ненависть.

— Люди, люди! Ой, да что ж с нами изделать хощут ляхи прокляты!

— Братие, заслонники, слыхали, что деется, — умышляют наши головы порубать!

— Хощут средь нас подлого на измену подкупить!

— Братьев своих продать!

Федор рассказал о безуспешном допросе «языка» и о том, что теперь надо копать «слухи» с севера на восток. Игнашка-просвирник вздохнул, горько и зло усмехнулся желтым костистым лицом:

— Эх, мужик горе в реке топил, а все не избыл. Докуль, народушко, по душу твою будут ходить?

— Засечем дорогу ляхам! — рокотал могучий бас Ивана Суеты. — Засечем дорогу ляхам, выслышим, выглядим, где они подкоп ведут…

— Бери лопаты, бери лопаты! — кричал какой-то бойкий служка. — Вона, несут!

Данила Селевин начал раздавать лопаты среди кипучего шума голосов.

Но в этот шум все слышнее стали вторгаться чьи-то завыванья и крики, будто на похоронах:

— Ой, горе нам, горе!

— Погибель, погибель наша-а!

— Не мочно боле робить!

— Брюха голодные-е-е, сами холодные-е-е!

— Беда грядет, беда неминучая!

Федор вскочил на могильный камень, замахал островерхой пушкарской шапкой:

— Кыш вы, худоумцы!..

Но его перебил кликушечий визг — толстая баба, накрывшись овчиной, топталась и стонала, как опоенная медведица.

— Ой-ой, горе на-ам!

Данила Селевин подобрался к ней и обхватил ее широкие плечи.

— Слушай, баба… Уж коли неможется, поди в больнишну избу, а народ не смущай…

Кликуша вдруг сильно и ловко толкнула его в грудь. Овчинный тулупчик упал в грязь — и встрепанная голова Варвары-золотошвеи глянула на всех ошалело-злобными глазами и исчезла в толпе.

Данила было рванулся за ней — и тут увидел черную бородку брата Оськи.

— А-а! — понимающе крикнул Данила и схватил Осипа за шиворот. — Чую, тут ваших дружков дело!..

— Пус-ти! — прохрипел Оська, а его дружки — посадские торгаши, прасолы, беспутные кабацкие гулебщики — засвистели по-разбойному:

— Ге-ей! Стрельцы безоружных бьют! A-а! О-о!..

— Принимайте-ка вопленника сего! — крикнул Данила, бросив Оську под ноги людям с лопатами на плечах. И только тут он понял, что давно жаждал унизить этого человека, который обокрал его жизнь, «яко тать в нощи».

Осип вскочил на ноги, яростно бранясь. Но Федор Шилов сунул ему в руку лопату и сурово сказал:

— На-кось, покопай. Не все лакомой кусок, — поробь-ко с нами, пострадай…

Оську Селевина с лопатой встретили с ехидным смехом и прибаутками — многие троицкие служки уже давно точили зубы на этого монастырского любимчика за его спесь, удачливость, за то, что Оська безнаказанно помыкал ими.

— И-их, какой боярин с нами вровень идет!

— Не брезгует, подай ему господь да сорок мучеников!

— Раздайся, народ, лихого работничка пропусти!..

Инок Софроний, в миру боярин Пинегин, должен был посторониться перед шумной гурьбой троицких служек, что с лопатами и корзинами шли к Каличьей башне. Один служка, молодой парень с бойкими глазами, проходя, толкнул инока Софрония. Тот было взревел по-боярски:

— Куды прешь, холоп? — и кленовым своим посошком ударил служку по спине. Но тут же инок Софроний почувствовал, что кленовой посошок мягко, словно ветром, выхватило из рук.

— Худо иночествуешь, боярин, худо ангельской чин блюдешь! — с грозной усмешкой сказал большеглазый пушкарь и, как соломинку, сломал о колено иноческий посох с серебряным набалдашником.

У боярина дух захватило от бешенства, ноги пристыли к земле.

А Федор Шилов несколько минут смотрел на куски дерева в руках — и казалось ему: то расправился он с прошлой своей немилосердной и вероломной судьбой. Если бы инок Софроний, бывший боярин Пинегин, брат его заклятого врага, даже лежал бы здесь поверженным насмерть, Федор Шилов чувствовал бы себя не более гордым, чем сейчас.

— Сойди-ко с пути, боярин, — сказал Федор, бросил обломки наземь и повел своих лопатоносцев дальше.

Проходя мимо Каличьей башни, землекопы приостановились, чтобы послать проклятие «языку» из вражеского стана.

Пан ротмистр Брушевский в ужасе и злобе прятался за выступом окна. Он опять видел лица, искаженные ненавистью, слышал крики, похожие на рычание, — будь он внизу, люди своими лопатами изрубили бы его!

В небольшое отверстие, величиной в кулак, которое он еще вчера своим кольцом-печаткой провертел в слюдяном оконце, пан Брушевский глядел вслед землекопам, которые несли свои лопаты, как копья. И — вдруг пан Брушевский даже поперхнулся от неожиданности: кто-то чернявый, без шапки, приотстал на секунду и кивнул явно в его сторону. Неужели в этой осажденной крепости у него есть друзья?

Он припал к решетке, глотая холодный сырой ветер.

Землекопы уже начали копать. Чернявый без шапки был хорошо виден ему.

Великан с рыже-золотыми волосами в стрелецком кафтане подошел к чернявому и повелительно толкнул его в спину. Чернявый, начав копать, опять оглянулся и кивнул в сторону башни, как бы показывая пану Брушевскому: смотри, как со мной обращаются…

Пан Брушевский задрожал от радости: а вдруг он уже нашел человека, который примет польское золото и распахнет крепостные ворота? А если так…

Пан Брушевский мгновенно вообразил, как он, рядом с ясновельможными полководцами, Сапегой и Лисовским, тоже верхом, подбоченясь на бархатном, затканном золотом седле, въезжает в крепостные ворота. Конечно, никто в Европе не должен знать, что ворота открыты каким-то подкупленным русским хлопом, — нет, победа должна сверкать, как бриллиант на нежной шейке панны Марильци. От продажного хлопа, как от всякого, кто знает слишком много, избавиться можно в тот же вечер: искусный удар кинжалом из-за угла или добрая чарка вина довершит дело… Но какая же это будет потеха, когда трепещущие русские воеводы, архимандриты и монахи, эти жадные скупердяи, поднесут победителям ключи от всех сокровищ, накопленных за целые столетья!.. Но тут пан ротмистр вспомнил, что сейчас на нем рваный, запачканный кровью кунтуш, а мешочек с червонцами у него вытащили во время первого допроса — значит, на подкуп у него ничего не осталось. Взгляд пана ротмистра вдруг упал на массивный перстень-печатку. Он снял его с пальца. Большой индийский изумруд нежно засверкал в скупом свете осеннего дня.

О, на это кольцо можно купить целую деревню, — значит, есть чем подманить чернявого!

Пан ротмистр опять размечтался, как мальчишка, и победа опять показалась ему доступной, как прелестница в кабачке. Он жадно приник к решетке и упорно, злобясь и пламенея, смотрел в спину чернявому: «Оглянись же, ну, оглянись же, дурак, простофиля!»