Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

Из конторы вышел Петруха с растерянным видом, в полном расстройстве накинулся на отца.

– Это что же? Не пьянствовал, почитался за доброго кузнеца, а долгов едва ли не больше, чем жалованья. За восемь-то лет служб полторы тысячи ассигнациями?!

– Как раз с семьей до Тобольска добраться, – сочувственно хохотнул Тараканов. – Но голодать и мерзнуть в пути не будешь.

– Сейчас! Договорим с другом, – отмахнулся Сысой, – после сам пойду к конторщику, разберусь.

С несчастным лицом Петр отошел в сторону, попинывая галечник носком сапога. Он рассчитывал получить денег втрое больше и торопливо соображал, что делать. А Тимофей продолжал травить душу старого друга:

– Какой из тебя пашенный? Оторвался от земли, теперь уже к ней не прилепишься. Торговать – тоже не горазд. Купишь дом, будешь сидеть возле него на лавке, рассказывать о жизни за морем, откупаться от ямской и других повинностей, пока деньги не кончатся. А после, Христа ради, пристроишься каким-нибудь служкой в церковь и помрешь всем чужой.

– Почему чужой? – Тупо глядя под ноги, отстраненно спросил Сысой.

– Кто жизнь провел на чужбине, на тех там смотрят, как на бесом меченых: слушают с любопытством, но шарахаются, будто от нечистой силы. Своим уже никогда не станешь… Бобылем, как-нибудь, может быть, и доживешь.

Сысой поднял туманные глаза на ждущего сына, приходя в себя, пробормотал:

– Сейчас пойду, разберусь с твоими долгами. А лучше – вместе с Тимохой. Он грамотный как бес.

Сысой с Тимофеем поднялись с лавки, до желтизны отшлифованной сотнями штанов, пошли к конторщику. Никакого обсчета кузнецу не было: с него высчитали компанейский пай, который он получал на детей. Сысой же с выслугой четырех контрактов и паем Урупа, получил больше десяти тысяч. Он тоже думал, что денег накопилось вдвое против полученного. Поймав отчаявшийся взгляд сына, тряхнул пачкой ассигнаций, отколупнул для себя третью часть, остальное подал Петру.

– Ты – хороший кузнец, не пропадешь. А я – пашенный, забывший, с какого боку коня запрягают. Торговый из меня плохой, Тимоха прав. Возвращайся и зубами держись за свою землю, за родню…

– А ты как? – Растерянно мял в руке деньги Петруха.

– Меня уже не исправишь, так и помру перекати полем. Вернусь с Тимохой. Нам не откажут, хоть мы и старые… Надо Кирюху Хлебникова найти, чтобы замолвил слово, – обернулся к Тимофею светлеющими глазами.

Комиссионер покряхтел, покачал головой, показывая, что дело не простое.

– Паспорт получил? – строго спросил Сысоя.

– Нет еще!

– Без меня к начальнику порта не ходи!

На другой день Хлебников направил Сысоя в правление порта получить новый паспорт на семь лет, затем в компанейскую контору – подписать новый контракт.

– Это все, что смог сделать! – Развел руками. – Поспешил ты получить полный расчет. Прежняя выслуга пропала.

– Да и Бог с ней! – беспечально отмахнулся Сысой.

На Якутск возвращались последние караваны гонщиков скота и перевозчиков груза. Петруха с семьей сторговался идти с ними, это было дешевле, чем нанимать коней и «вожей»-сопровождающих. Сысой, провожая, благословил сына и внуков, не чувствуя себя настоящим отцом: Петруха вырос сам по себе, по большей части в разлуке.

– Ох, и трудно же будет вам сперва! – Посочувствовал, глядя в чужие, черные глаза внуков. – Но, привыкните и к вам привыкнут, даст Бог!

– Спасибо, отец! – Петр смущенно поблагодарил за подаренные деньги.

Они обнялись, как это было принято в заморских колониях, а не на Руси. Затем Сысой обнял внуков, ткнулся бородой в смуглую щеку снохи. На том простились, понимая, что расстаются навсегда.

Новоприборные служащие грузили «Чичагов» солониной, ядрами, порохом и товарами. Липинский с Хлебниковым с тревогой наблюдали за ветром и небом, то прояснявшимся, то затягивающимся облаками: истекали последние дни, когда еще не поздно было отправиться в колонии. Сысой с Тимофеем сидели в трактире, как некогда сиживали в Охотске именитые мореходы Бочаров с Измайловым. Только теперь бывшие юнцы другого поколения, состарившиеся на заморских службах, пили водку, поили стариков, вывезенных из-за моря по указу и оставшихся в порту, рассказывали им о нынешней жизни в колониях и видели в их глазах знакомую тоску.

В середине сентября «Чичагов» удачно вышел из коварного устья Охоты и, постояв на рейде, вдали от берега, поднял паруса. За Камчаткой бриг схватил парусами свежий ветер, помчался к востоку, догоняя пологие волны, с брызгами и клокотанием рассекая их. Ветер то усиливался, то ослабевал, и тогда колышущееся море накрывалось густым туманом. Вахтенный матрос, уныло зевая, отбивал сигнальные удары корабельного колокола, впередсмотрящий прислушивался к звукам моря, высматривал, не покажется ли призрачная тень встречного судна. Сысой и Тимофей от безделья пути, добровольно несли вахты рулевых, высвобождая американских матросов. Липинский в кожаном плаще раздраженно вышагивал по мостику от борта к борту.

– Неделю ни солнца, ни горизонта, ни звезд, – ворчал, переговариваясь со старовояжными промышленными. – Идем только по компасу!

– В старину так и ходили! – посмеивался Сысой. – От Кроноцкого мыса – две ладони к полуночи от восхода, неделя ходу. После, к полудню до островов. Был такой галиот – промахнулся и дошел до Малазийских островов. Тогда про них не знали и старики решили, что приплыли к чертям в пекло…

– Дикость! – чертыхнулся лейтенант. – Нам бы увидеть восход! – вздохнул, озираясь по сторонам, ничуть не интересуясь сказаниями давних лет.

Еще через неделю за плотными облаками показался тусклый пятак солнца, не больше полной луны. Липинский измерил его высоту, почиркал карандашом по бумаге и удивленно присвистнул:

– Если все верно, то мы ближе к Россу, чем к Ситхе. Надо спросить суперкарго, не переменить ли курс к норду?

Капитан послал матроса звать Хлебникова на мостик. Сысой прислушивался к их приглушенному разговору и очень хотел, чтобы бриг пришел в Калифорнию, а уже потом на Ситху. По новому контракту, он отправлялся на калифорнийскую службу простым служащим с жалованьем 350 рублей в год, с довольствием – пуд муки в месяц, крупы, соль, восемь чарок рома в год по праздникам. Для Тимофея Тараканова, спешившего на Кадьяк, такой оборот был неприятен.

К тайной радости Сысоя и печали Тимофея, капитан с комиссионером сговорились, и бриг продолжал идти прежним курсом. Волнение стало успокаиваться, разъяснилось небо и показалось солнце. Липинский сделал его замеры на восходе, затем в полдень, посчитал, поводил носом по карте и приказал рулевому взять два румба к зюйду. Ночной бриз уже доносил запахи земли и иссохших осенних трав. По ночам кораблю приходилось часто менять галсы: пассажиры отдыхали, матросы, часами висевшие на мачтах, злились. Сысой ловил носом слабый встречный ветерок и даже волновался перед новой встречей с разочаровавшей его когда-то Калифорнией, сожалел лишь о том, что не сможет навестить могилу покойной жены и встретиться с Германом.

Лейтенант оказался хорошим мореходом и с брига увидели берег южней мыса Мендосино. Сысой хорошо знал эти места, повеселев, сдержанно похвалил капитана. Вскоре с моря стали видны вырубленный склон горы против Росса, крыши и острожные стены. Бриг бросил якорь на рейде против малой россовской бухты.

– Тебе Калифорния тоже не чужая, – взволнованно глядя на скалистый берег, оправдался перед Тимофеем своей удачей. – Ты побывал здесь раньше меня. Индейцы о тебе помнят.

– Не чужая! – Неохотно согласился старый товарищ. – Только мне надо на Кадьяк. Сын вырос без меня. Если венчанная жена жива и живет с кем-то – другую найду, а сына заберу.

– А у меня дочь, – улыбнулся Сысой и представил, какого она теперь роста. – Скоро заневестится?!

С корабля спустили шлюпку, матросы разобрали весла. Попрощавшись с другом, Сысой бросил им свой кожаный чемодан, спустился и уселся между гребцами. На форпик сел комиссионер Хлебников и приказал матросам оттолкнуться от борта. Шлюпка пошла к Россу. Бывшая верфь стала даже красивей, чем помнил ее Сысой, хотя здесь давно не строили больших судов. Под горой у пристани стоял расширенный сарай-пакгауз, кузница, кожевенный завод, баня, дальше – водяная мельница.