Русский рай - Слободчиков Олег Васильевич

Лешка сел, забросил ногу на ногу и поднял чарку:

– За встречу! Прежде было не до того.

– Во славу Божью! – Сысой в два глотка опрокинул ром в бороду.

Кондаков отхлебнул, как клюнул, отставил чарку в сторону и заговорил:

– Помнишь, как я пропадал в Счастливой горе? А потом – золото в верховьях Большой реки – Рио-Гранде.

Сысой кивнул и, восчувствовав первую волну хмеля, кинул в рот подсоленный сухарик из гималайского ячменя.

– Так вот, на Ситхе и в Петербурге пытали с пристрастием про то золото и ту пещеру, – креол презрительно усмехнулся и хмыкнул. – И я, дурак, думая, что золото добыть – государю послужить, все им рассказывал. Не знаю, верили мне или нет, но наказали настрого никому о том не говорить, даже взяли подписку будто я врал сдуру и отправили учиться… Понял? – Вскину пристальный черный взгляд. – Никому не нужно здешнее золото. Его боятся. И я понял, буду упорствовать – они бы меня убьют.

– Кто? – поднял брови Сысой.

– Директора! Бездельничают, а жалованье у них ого-го! Живут, сундуки золотом набиты. – Кондаков обидчиво посопел, опрокинул остатки рома в рот и раздраженно стукнул пустой чаркой по столу. – Зачем им новое государево дело?!

– На то и власть, – равнодушно пожал плечами Сысой.

Креол долго всматривался в его глаза, на что-то намекая, что-то выпытывая, потом, с усмешкой, процедил сквозь зубы:

– А мы кто? – и, помолчав, заговорил ровным голосом, принимая прежний облик офицера. – Располнел на нынешнем окладе. Наверное, не пролезу в ту щель, как тогда. Но если нанять пеонов и расширить вход – можно вынести столько золота, сколько душа пожелает.

– Для чего? – без любопытства спросил Сысой. – Шмидт, без тебя, тоже пытался мыть золото. Поставили в вину!

– Правильно мыслишь! – Язвительно усмехнулся креол и придвинулся лицом к его лицу. – В России и колониях ничего кроме каторги с него не получишь, но в Соединенных Штатах золото – богатство и власть. Там им законно владеют все граждане.

– Ну и пропади оно, такое богатство! – Тряхнул бородой Сысой.

Кондаков снова принялся буравить его испытующим взглядом, потом как-то остыл, расслабился, плеснул в чарки рому на четверть. Скрипнула дверь, в проем просунулась головка Чаны:

– Тятька, ты здесь? – пролепетала дочь.

– Да куда же я денусь от тебя, милая?! – ласково улыбнулся Сысой. – Ну! За помин души твоего отца Михайлы! – Влил в бороду ром. – Славный был стрелок. Слыхал, что помер. – Встал, потянувшись к дочери.

– Пятнадцать лет уже… Но на Ситхе еще двое Кондаковых, – раздраженно пробормотал вслед шкипер. – Не переводимся! – Тоже выпил ром одним глотком, встал и нахлобучил шляпу, показывая, что разговор закончен.

Шхуна простояла ночь на якоре, а ранним утром, при ветре с суши, вышла в море и, покачиваясь на волне, двинулась к югу. Ввиду берега с белыми обрывами и песчаным пляжем залива Дрейка, где лет за триста предводитель английских разбойников чистил днище корабля и приводил индейцев в подданство английской королеве, Сысой думал, чья она, эта ничейная земля Нового Альбиона? Пройдя мимо залива, судно повернуло к Ферлоновым камням. Передовщик поднялся на капитанский мостик к Кондакову, громко распоряжавшемуся сменой галсов. Шхуна схватила парусами устойчивый дневной бриз, и вскоре подошла к острову, на котором был стан партии байдарщиков.

Тамошние люди: передовщик и партовщики, без расспросов и обид загрузили на шхуну добытые меха, вяленых птиц, байдарки и байдару. Сысой обошел знакомый остров. Многое переменилось на нем. Не было прежнего многоголосья птиц, рева и запаха морских зверей, за два десятка лет промыслов острова стали пустынными.

– Ну, что? – весело обратился к дочери. – Припоминаешь здешнюю жизнь? Где была наша землянка?

Хотя многое переменилось в лагере, к удивлению Сысоя девочка указала место, где они жили втроем. Жилье перестроили до неузнаваемости, в нем приторно пахло перепревшей кожей и горелым сивучьим жиром, от запаха которого Сысой отвык. Судя по лицу дочери, ей это тоже не нравилось.

– Здесь будем жить или построим новый дом? – спросил.

– Построим! – бодро и весело ответила Чана, будто они собирались провести на островах всю свою жизнь.

– Тогда ставим палатку?!

И они зажили в палатке, сначала втроем с Емелей, затем передовщик, не спеша, стал складывать из камней стены новой полуземлянки и выпроводил креола. Емеля подлатал жилье прежнего передовщика и поселился один. Кадьяки устроились в землянках прежних отшельников и, не спеша, без того азарта, который захватывал их отцов, добывали и потрошили ар, шкурили сивучей и котов. Все имели жен, многие – детей. На их стане было шумно и суетно, хотя по сравнению с прошлыми промыслами дичи добывали мало и уходили за ней все дальше.

Зачастили зимние дожди. В Россе начинались пахота и сев, на островах запасались дождевой водой. Сысой, сложив стены, накрыл землянку той же самой палаткой, сделал чувал с трубой для отвода дыма, они с дочерью разожгли его припасенным плавником, стали сушить одежду и одеяла. Девочка, не смотря на возраст, оказалась хорошей хозяйкой, пекла и варила, так что вскоре обязанности по дому между ней и отцом распределились сами собой. Похолодало, Сысой стал шить ей алеутскую парку из отмятых шкурок птицы. Чана внимательно наблюдала за его работой, вскоре стала шить сама. Затем, в новой парке поверх платья вертелась среди полуобнаженных детей партовщиков, которые покрывались одеждой только в ненастье, по примеру родителей старались быть нечувствительными к холоду и сырости. Сысой видел, что дочери приятно красоваться новой одежкой и любовался ей.

Потом он увидел Чану рядом с Емелей. Оба сидели на камне и о чем-то увлеченно говорили. Дочь в парке болтала босыми ногами с черными пятками и часто хохотала, откидывая голову. Сысою всегда приятно было видеть её веселой, но в лице Емели что-то ему не понравилось. Потом оба соскочили с камня и по очереди стреляли из лука, который Емеля сделал из стланика. Сысой, наблюдая за ними, отмечал про себя, что дочь становится похожей на девушку. И его опять насторожило Емелино лицо, его взгляды.

На другой день, по сложившемуся порядку, передовщик с помощником отправили партовщиков на промысел, креол бросил в байдару лук и фузею, собираясь стрелять птиц. Сысой, пристально наблюдая за ним, подкинул на ладони засапожный нож и предложил:

– А ну, кто с десяти раз точней метнет, тому оставаться на стане!

В свободное время они частенько метали ножи и топоры, отец приохочивал к этому дочь, предполагая, что в её жизни все это может пригодиться. Азартный креол тоже вынул нож из-за голенища, также подкинул его на ладони. Вдвоем они поставили на попа топляк, стали метать засапожники. Между хождениями туда-сюда Сысой завел осторожный разговор:

– Верный глаз, ничего не скажу. Твой отец стрелял отменно… А что не женат до сих пор? С виду годов семнадцать. Поди, маешься безбабьем в твои-то годы? Индианок свободных нет или что?

– Подожду, когда Чанка вырастет! – с обычной колошской дерзостью, граничащей с наглостью, заявил креол и в очередной раз метнул нож.

– Удумал тоже?! – усмехнувшись, проворчал Сысой. – Чанке может только лет через десять придет пора. Ты за это время или усохнешь или истреплешься.

– Отчего через десять-то? – возмутился креол. – Пять много. Здешних девок раньше выдают.

– Ну, уж нет! – блеснул глазами Сысой. – Пока телом не созреет – портить не дам, она у меня одна. – И пригрозил. – Смотри Емеля! Обидишь дочку – убью, не посмотрю, что сын боевого друга.

– Пять, так пять! – лицо креола перекосило знакомой колошской злобой и надменностью. – Отец уже совсем седой был, как я его помню, а мать молодая. Вдруг не состарюсь, так, что стану ей противен. – И взорвался: – На кой хрен пять? С тринадцати лет отдают по закону российскому.

– Пусть отдают, кому своей кровинки не жалко. А я уж как-нибудь прокормлю, – скрипнул зубами Сысой и метнул нож. – Опять тебе промышлять! Но мечешь ты хорошо, ничего не скажу. Зятек?!