Андрей Сахаров. Наука и свобода - Геннадий Горелик

Он не смотрел покорно на то, как это колесо давит людей. Во время террора — «как сумасшедший» — ручался за арестованного брата, уже пригвожденного в газетах, не отрекался от других, попавших под то же кровавое колесо. В 50-е годы защищал генетику от лысенковской «биологии» — вопреки линии партии.

Почему ему не хватило его жизненного опыта, чтобы, подобно Ландау, пересмотреть свое отношение к существу советской системы?

Прежде всего судьба не предоставила Тамму возможности с такой же лубянской убедительностью самолично увидеть тайную работу этой системы. Те, кто исчезли в тридцать седьмом, именно исчезли. За горизонтом, навсегда. Считанные единицы, которым удалось вернуться из-за этого горизонта, молчали из страха снова вернуться туда. Общественное молчание продолжалось до 1956 года, когда его громко нарушил Хрущев на XX съезде партии. До этого времени в понимании происходившего приходилось в большой степени полагаться на собственное воображение. Ну а в хрущевском «разоблачении культа личности Сталина» Тамм, как и очень многие, увидел «самоочищение социализма», признак его жизнеспособности.

Тип мировосприятия и общий склад характера играли тут ключевую роль. Террор тридцать седьмого года был известен под псевдонимом ежовщина — по имени тогдашнего наркома внутренних дел. Последним событием ежовщины стало исчезновение самого Ежова. Социальный пессимист мог об этом думать как о родовом свойстве всякого террора, но оптимист — каким был Тамм — что «хуже уже не будет». Мировосприятие Тамма не допускало то «отделение науки от государства», к которому пришел Ландау.

Леонтович вовсе не разделял оптимистическую мечтательность Тамма, но слишком хорошо его знал: «После смерти Л.И. Мандельштама для Леонтовича не было, вероятно, физика ближе и дороже, чем И.Е. Тамм, дружба с которым началась в 20-х годах», когда аспирант Леонтович готовил задачи для книги Тамма «Теория электричества».[271] Через это знание Леонтович смотрел на своего старшего друга, затащившего его в бериевское ядерное болото.

Еще раз подчеркнем, что по отношению к спецработе Ландау и Леонтович были редчайшими исключениями. Среди участников проекта преобладало такое умонастроение, как у Тамма и Сахарова. Конечно, для многих вопрос в общем виде не имел жизненной остроты, да и выбора у них, по существу, не было. Выпускники вузов подлежали «распределению»: государство, дав бесплатное образование, направляло молодых специалистов, куда считало нужным. Да и старшие специалисты получали распоряжение, не выполнить которое стало бы антиобщественным поступком.

Оправдание своего участия в «деле» могло даже сочетаться и с неприятием государственного режима. Например, один из физиков еще в детстве — по семейным обстоятельствам — узнал, что «нами правит шайка бандитов».[272] Поэтому когда ему — выпускнику университета — предстояло в начале 50-х годов включиться в «дело», перед ним встала моральная проблема. И он пришел к выводу, что ЭТИМ все-таки надо заниматься, потому что «Запад нас, конечно, уничтожит, как только у них появится реальный перевес». Ведь для Запада мы — «это фашизм, который, в отличие от немецкого и японского, победил, это фашизм, который овладел двумястами миллионами людей и который, конечно, ни перед чем не остановится, дойдет до Ла-Манша, а может быть, и перешагнет через Атлантику. Поэтому как только у американцев появится водородная бомба, они не упустят возможности навсегда разделаться с угрозой фашизма на земле».[273] Однако американская бомба поразила бы не только вождей, но и народ. Поэтому советская бомба защищала бы народ, власть над которым временно в руках фашизма.

Речь шла о психологической самозащите, о легенде, за которой можно укрыться и спокойно жить, воспитывать детей, заниматься своим делом.

у большинства легенда была очень близка к официальной позиции, согласно которой после Хиросимы и Нагасаки Советский Союз не мог себе позволить остаться без ядерного щита. Недавняя разрушительная война и сменившая ее война жестоко-холодная, крах надежд на послевоенную мирную и свободную жизнь, — все это в условиях тотально контролируемого общества мешало видеть злокачественные симптомы сталинизма.

Были, разумеется, и аполитичные физики, которые просто пользовались предоставленной им возможностью делать интересное, престижное и хорошо вознаграждаемое дело.

Физики, занятые в атомном проекте, чувствовали себя социально защищенными по сравнению с другими науками и прежде всего с биологией. Они не допустили «лысенкования» своей науки: Всесоюзное совещание физиков, капитально подготовленное, было сорвано за пять месяцев до первого испытания ядерной бомбы в 1949 году. Тогдашнее «применение ядерного оружия» было чисто оборонительным — оплот «университетской Физики» не шелохнулся.

Идеологическая энергия патриотов-материалистов, не истраченная в 1949 году, вышла наружу три года спустя — 1952 году. О том, как эта энергия была обезврежена, в «Воспоминаниях» Сахарова всего несколько слов: «Когда физика стала на виду, Курчатов и вовсе сумел прикрыть всю эту плесень». Однако драматические события 1952—1954 годов заслуживают большего. Тем более что Сахаров и сам принял в них участие.

Главной идеологической мишенью по-прежнему был Л.И. Мандельштам (уже 8 лет как покойный) и его ученики. А новый повод дал вышедший в 1950 году пятый том трудов Мандельштама. Том содержал лекции, прочитанные в Московском университете. Записи этих лекций сохранили и подготовили к изданию ученики Мандельштама — сами уже выдающиеся физики. Редактором тома был Леонтович.

Лекции эти были, разумеется, по физике, но материалисты, вооруженные до зубов цитатами, искали философский криминал между строк. А кто ищет, тот всегда найдет. И о своих находках, похоже, донесли в высшие идеологические инстанции. Те действовали не только лобовыми директивами, но и умело «работали с кадрами». В данном случае им удалось мобилизовать человека науки, неравнодушного к философии науки.

28 января 1952 года в ФИАНе на методологическом семинаре выступил А.Д. Александров с докладом «О субъективно-идеалистических ошибках некоторых советских физиков».[274] Докладчик, видный ленинградский математик с мощным общественным темпераментом, считал себя вправе судить о физике и ее философии. Но в начале доклада он указал и земную причину своего вмешательства в дела физики: «Я был вынужден по данному мне одной организацией поручению заняться несколько исследованием некоторых книг по физике…»[275]