Быль беспредела, или Синдром Николая II - Игорь Бунич

После смерти предпринимателя здание на аукционе (оно было пущено с молотка за долги владельца) купили темные личности, пожелавшие остаться неизвестными. Газета «Юманите», которой Гико завещал этот свой дом, подала на анонимов в суд, но процесс проиграла, поскольку завещание покойного было давно опротестовано его кредиторами. С тех пор тут и существует отель «Адмирал Курбе», пользующийся весьма дурной славой как пристанище алкоголиков и гомосексуалистов. О заведении ходили всякие слухи, однако полиция и префект сохраняли по этому поводу спокойствие. Общественному мнению демократического государства было, видимо, не до него, поскольку в суд на новых владельцев отеля «Адмирал Курбе» никто никогда не обращался. Вид шикарных лимузинов, которые время от времени подъезжали к отелю и отъезжали от него, не прибавлял заведению респектабельности, а лишь окружал его ореолом некоторой таинственности…

В тускло освещенном холле под картиной, на которой адмирал Курбе, зажав подмышкой подзорную трубу, пил из горлышка бутылку рома на фоне вант и прочей романтики парусно-парового флота, сидел за стойкой портье и читал, к удивлению Климова, журнал «Дифенс Ревю» на английском языке. Этот факт, как и короткая стрижка, и также оттопыренные уши, отличали в портье отставного военного в чине старшего сержанта, не ниже. Поэтому Климов решил быть по-военному кратким.

— Меня ждет Поль Жульен из 207-го номера, — сказал он. — Я желал бы подняться туда.

Климов обратился по-английски, рассудив, что если портье читает журнал на английском языке, то, наверное, знаком с ним. К тому же по-французски генерал говорил плохо. В нужных случаях его обслуживала дюжина переводчиков, и собственных, и горбачевских. Возможно, портье и умел читать по-английски, но говорил примерно так же, как Климов по-французски.

— Если вы господин Мартин, — тщательно выговаривая слова, произнес он, — то месье Жульен ждет вас.

Генерал уже поставил ногу на первую ступеньку лестницы, когда портье вновь обратился к нему на некоторой смеси несуществующего англо-французского наречия, вполне, впрочем, понятного.

— Одну минутку, месье. Посетители обязаны заплатить за посещение. Наше заведение особое, и вход в него бесплатно разрешен только полицейским в некоторых конкретных случаях…

— Вот как? — изумился Климов. — И сколько же должен платить посетитель, не являющийся клиентом?

— Сущую безделицу, месье, — вздохнул портье. — Всего пятьдесят долларов.

— Вы рехнулись? — поинтересовался Климов. — Откуда у меня такие деньги?

— Не знаю, месье, — сказал отставной сержант, вставая, — но для бедных людей есть свои заведения. Наше же имеет репутацию, отрицающую бедность и благотворительность. Входящий к нам не может быть обременен этими двумя пороками…

— Думаю, — нашелся Климов, — что господин Жульен внесет эти деньги за меня, поскольку он меня пригласил…

— Это невозможно, — снова вздохнул портье, — даже если бы месье Жульен захотел это сделать, мы не могли бы принять его взнос, ведь он является нашим клиентом. Правила очень строгие и введены не сегодня, поверьте мне.

— Значит, — несколько растерянно сказал генерал, — если я не заплачу пятьдесят долларов, меня вообще сюда не пустят?

— Боюсь, что это именно так, — сделал печальное лицо портье. — По-видимому, вы первый раз имеете честь посещать наше заведение. В противном случае я бы не стал так терпеливо разъяснять наши правила.

— Кредитная карточка подойдет? — потерял терпение Климов, залезая в карман пиджака.

— Только наличные, — гораздо эмоциональнее пояснил портье, — поскольку…

Климов бросил на стойку пятидесятидолларовую купюру:

— Задавитесь, — сказал он по-русски.

— Простите? — не понял портье.

— Я говорю, — перешел на английский Климов, — что у вас порядки, как в хорошем аристократическом клубе.

— Мы и есть клуб, — согласился портье, — с той лишь разницей, что не берем вступительных взносов. У нас только разовые.

Климов решил, что с него хватит и поднялся на второй этаж. На площадке висел устав, написанный большими красными буквами на французском и английском языках, предупреждающий о том, что самоубийство — одно из наиболее тяжких смертных грехов, не подлежащих отпущению.

Устав клуба, о котором говорил портье, запрещал запирать двери номеров, в чем Климов убедился, обнаружив открытой дверь номера 207. Он вошел внутрь.

Пол номера был покрыт цветным линолеумом, мокрые следы босых ног вели, видимо, из ванны. За столом, стоящим посреди комнаты, на фоне забранного решеткой окна сидел человек в махровом халате цвета маренго, опершись подбородком на ладонь левой руки. В правой он держал бутылку, на этикетке которой был изображен адмирал Курбе с такой же бутылкой в левой руке и абордажным тесаком — в правой. Рядом стояла тарелка с цветной капустой, посыпанной какой-то коричневой мерзостью. На стене висел такой же плакат, как и на лестничной площадке, предупреждающий о смертном грехе самоубийства.

— Хелло, — сказал Климов, вешая шляпу на гвоздь под плакатом.

Вместо ответа постоялец номера приложился к горлышку бутылки и сделал молодецкий глоток. Поставив бутылку на стол, но не выпуская ее из руки, мужчина спросил по-русски:

— Какое сегодня число?

— 21-е июля, — ответил Климов, оглядываясь в поисках еще одного стула. Стула не было, и генерал присел на край койки, напоминающей ложе монаха, решившего пробить себе дорогу в рай путем умерщвления плоти.

— 21-е? — переспросил владелец халата, — Как быстро бежит время. Завтра у меня самолет. Хорошо, что ты пришел, а то бы я и не вспомнил.

И он сделал еще глоток из бутылки.

— Где Сашинский? — поинтересовался Климов.

— Умер, — ответил поклонник адмирала Курбе, опустив, наконец, бутылку, чтобы взять тарелку с цветной капустой и понюхать.

— В этом была необходимость? — вздохнул Климов.

— Не знаю, — поморщился его собеседник, с отвращением отодвигая обратно тарелку. — Как говорил ваш Ленин — лучше расстрелять на сто тысяч человек больше, чем на одного меньше.

— Это говорил не Ленин, а Гиммлер, — поправил Климов.

— Какая разница, — икнул неизвестный. — Прошу прощения. — Он посмотрел на Климова совершенно непьяными серыми глазами.

— Ты мне надоел, Климов, — проговорил, он, — надоел еще в Москве. Зачем явился сюда, проконтролировать меня? Иди и убедись: труп валяется в соседнем номере, если, конечно, его не увезли. Тогда ищи в Сене. Самоубийство — это тягчайший грех, — пьяно рассмеялся мужчина,

Климов поморщился. Он не любил распущенности. То, что сказал человек, зарегистрированный у портье как Поль Жульен, было, может быть, и остроумно, но смеяться при этом не следовало, тем более над покойником.