Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

— Все это ерунда! — возражает Мартин, который всегда относился неодобрительно к моим насмешкам. Ведь он же курсант антифашистской школы. — Тогда эксплуатируемый класс, в данном случае простые пленные, должны свергнуть кухонную буржуазию и взять власть в свои руки.

— Именно это непрерывно и происходит! — заявляю я через колючую проволоку. — Каждому надо хотя бы разок поработать на кухне! Но новенькие слишком быстро учатся жить за счет голодных пленных!

— А демократический контроль! — замечает Мартин.

Мы действительно продолжаем нашу дискуссию только для того, чтобы поддразнить друг друга.

— Демократический контроль? Да он уже давно существует. На кухне постоянно присутствует дежурный, ежедневно сменяющийся контролер, который не должен делать ничего, кроме как следить за тем, чтобы все выделяемые русскими продукты для питания пленных надлежащим образом попадали в котел, а оттуда в миски пленных.

— Ты хочешь этим сказать, что дежурный, который часто выбирается из рядов пленных, позволяет себя подкупить и активно участвует в объедании пленных?

— Конечно, как любой голодный человек, он сначала набивает собственное брюхо. Но гораздо хуже то, что он просто не в состоянии уследить за всем, что творится на кухне. Очень часто этот дежурный не имеет ни малейшего представления хотя бы о том, как правильно взвешивать продукты на продуктовом складе. Но тем не менее поварам не нравится, что кто-то контролирует, сколько и что именно они жрут. «Ну уж нет! Этого нам только не хватало!» — говорят они.

Для страдающего от недоедания человека или для того, кто постоянно рискует снова оказаться в положении голодающего, найдется тысяча причин, почему он жрет. Пока существует дефицитная экономика, будет существовать и материализм. Материализм — это естественное мировоззрение голодающих.

— Не может быть, чтобы все объяснялось так просто! — считает Мартин.

— Да нет же, Мартин, нет! Это просто счастье, что при таком материализме у большинства людей все еще сохраняются сдерживающие факторы, иначе все потонуло бы в хаосе!

— Было бы смешно, если ничего нельзя было бы изменить в такой кухонной тирании!

— Многие так говорили! Например, актив. Это то же самое, как с питанием не из общего котла в 41-м лагере. Время от времени происходит большой скандал. После него несколько дней все военнопленные в лагере получают одинаковые пайки. Но потом начинаются первые исключения из правил. Разве смогут кузнецы выполнять свою тяжелую работу, получая такие же маленькие порции, как все остальные?! Нет, это невозможно! Кузнецам начинают накладывать больше.

Персонал бани стирает белье с кухни. Если банщики не получат немного больше еды, чем остальные, то они не выстирают белье достаточно чисто. Тогда можно будет жаловаться сколько угодно, но толку от этого не будет.

Кроме того, у кухонного персонала есть нательное белье, которое тоже нельзя стирать вместе с бельем остальных пленных. Не может же кухонный персонал подвергать себя опасности заразиться чесоткой, чтобы потом заразить ею весь лагерь?!

«Мы из актива не хотим получать ни грамма больше, чем нам положено!» — героически заявляет, собравшись с духом, староста актива. Хотя у него самого от голода урчит в животе.

Он и не получает больше, чем ему положено: семьсот пятьдесят граммов супа. Однако эти семьсот пятьдесят граммов супа не состоят на девяносто пять процентов из воды, как порции для обычных пленных. Все зависит от того, насколько глубоко раздатчик супа опустит свой черпак в котел. Ведь вся гуща, картошка и мясо, находятся в самом низу. Само собой разумеется, что активист получит порцию супа с самого дна котла. «Или ты думаешь, что мне хочется вылететь из кухни при первом же удобном случае?» — говорит раздатчик супа.

Я не видел еще ни одного военнопленного, который отказался бы съесть больше, чем ему положено, если ему представилась такая возможность.

Но люди отличаются друг от друга тем, когда именно они приходят к выводу, что надежно защищены от голодной смерти и превысили прожиточный минимум, чтобы снова включить сомнения морального характера.

Когда я стою у котла и помешиваю мешалкой кипящую бурую жидкость и слежу за тем, чтобы она не сбежала и чтобы последние немногие капли жира не попали на пол, меня внезапно охватывает панический страх, что когда-нибудь я буду вынужден снова есть такую жидкую бурду. Неужели на этой пище можно прожить?

Люди отличаются друг от друга также и тем, что они начинают делать, когда досыта набили живот кашей.

Особое отвращение вызывает у меня Эмиль со своей шелковой косынкой и напомаженным чубчиком. Он дурачится со своим дружком, австрийским парнишкой с бледным лицом. Он сажает его к себе на колени, и они начинают тискать друг друга.

Кто упрекнет поваров в том, что они любят подурачиться? Они толкают друг друга в цистерну с водой объемом около двух тысяч литров, и крупно повезет тому, кто упадет в цистерну, когда в ней нет воды.

Или они приводят новеньких к присяге.

— Приведение к присяге? А это еще зачем? — спрашивает новичок на кухне.

— Каждый, кто впервые приходит на кухню, должен принести присягу. Правда, это всего лишь формальность, но ее надо соблюсти, — отвечают ему старожилы. — Это такое торжественное мероприятие. Давай-ка готовься, сегодня вечером ты будешь приведен к присяге!

Повара образуют торжественный полукруг. Новичок стоит на коленях перед накрытым белой скатертью столом, на котором лежит каравай хлеба.

Потом под громкие крики собравшихся к нему приближается церемониймейстер, в черной мантии, шляпе священника ордена иезуитов и с длинным посохом. Его сопровождают два стража.

— Ты преклонил колени, сын мой, прими с покорностью посвящение в члены нашего священного союза!

На бедного грешника обрушивается целый поток наставлений: не спекулировать продуктами, не красть ни хлеб, ни суп, ни кашу… всегда поступать честно и по совести… и т. д. и т. п. Все это произносится непонятной скороговоркой, а в конце звучат слова: «И вот я возлагаю твою правую руку на хлеб, а ты дай мне ответ. Если ты готов следовать уставу нашего союза, то отвечай громко и четко «да»!»

— Да! — охрипшим от волнения голосом говорит стоящий на коленях новичок, и ему действительно не по себе. Все-таки он находится на кухне, в обществе таких важных особ, как повара, а в плену происходит столько всего неожиданного, что действительно не можешь знать наперед, что все это должно означать.

— Да! — хрипит стоящий на коленях новичок, и на его голову в качестве благословения обрушивается ведро холодной воды.

Это глупо, с точки зрения пленного. Но с точки зрения повара, это смешно и доставляет огромное удовольствие.

Заведующий столовой Филипп уже три года заведует и кухней. Он относительно худощав. Конечно, он не голодает, однако он совсем не похож на типичного повара.

Его основные обязанности заключаются в том, чтобы по утрам взвешивать продукты, а перед раздачей пищи снимать пробу вместе с русской медсестрой. Эти действия тоже сопровождаются устоявшимся ритуалом.

— Приготовьте все, как положено! — говорит Филипп.

И это означает, что надо насухо протереть все металлические обшивки котлов, чтобы на них не осталось ни одной капельки засохшего жира.

— Все готово?

— Да!

— Тогда, дневальный, приглашай медсестру!

Перед каждым котлом стоит фарфоровая чашка для пробы.

— Кто же из медсестер придет сегодня? — прикидывают повара, собравшиеся в посудомоечном помещении кухни, и злорадно усмехаются.

Потом, шелестя накрахмаленным белоснежным халатом, на кухне появляется медсестра. Светская дама с покрытыми ярко-красным лаком ногтями. Она берет фарфоровую чашку с пробой, Филипп подает ей серебряную ложку, и она снимает пробу, вытянув губы трубочкой. В зависимости от того, какое у нее сегодня настроение, она записывает в кухонный журнал «Хорошо!» или «Плохо!».

Или приходит другая медсестра. Она неистовствует, как фельдфебель, так как считает, что на кухне кругом одна грязь.

— При этом в своей жизни она еще ни разу не ела со стола, который был бы чище, чем наш пол! — злорадствуют повара.

Но у Филиппа хватает и других забот, кроме ежедневного театра со снятием пробы.

— Кухня не старается работать хорошо! — вдруг заявляет какой-нибудь праздношатающийся активист, так как «массы настроены против кухни», которая не может приготовить из грубых отрубей белую овсяную кашу.

Или кто-нибудь еще заявляет:

— Повара готовят для себя жареную картошку. Я сам почувствовал запах!

После этого на какой-то период для поварят наступают поистине тяжелые дни, прямо-таки спартанские условия.

— Лошадь, которая привозит овес, сама его не получает! — так говорит в таких случаях Филипп. Тем самым он хочет сказать, что несправедливо, когда те, кто по двенадцать часов трудится в чаду и дыму у плиты, не могут один раз позволить себе поесть жареной картошечки. И Филипп прав.