Эгоист - Джордж Мередит

— Да.

— В одном из коттеджей?

— Нет, не в коттедже, но меня ничуть не намочило. Полковнику де Крею посчастливилось встретить коляску еще до того, как он меня нагнал, и…

— И снова Флитч! — подсказал полковник.

— Да, да, вам везет, вам везет, — бормотал Уилоби, все еще сжимая Кросджея в своих объятиях и делая вид, будто отчаянные попытки мальчишки вырваться — всего лишь игра. Мертвенная бледность, однако, выдавала его волнение. — Да стой же ты, непоседа! — прикрикнул он вдруг на Кросджея. Клара ласково коснулась плеча мальчика, и тот мигом успокоился.

Все поднялись в дом.

— Я не успела вас поблагодарить, полковник де Крей, — сказала Клара, на мгновение задержавшись в дверях. И, понизив голос почти до шепота, прибавила: — Конверт, надписанный моей рукой. В лаборатории.

Кросджей вскрикнул от боли.

— Ага, попался! — поддразнил его Уилоби и залился смехом, который звучал ненамного веселее, чем писк его жертвы.

— Вы очень больно щиплетесь, сэр!

— Эх ты, девчонка!

— Я не девчонка! Мне просто нужно достать книжку.

— Где же твоя книжка?

— В лаборатории.

Меж тем полковник де Крей уже подходил к дверям лаборатории.

— Я принесу тебе твою книжку! — крикнул он нараспев. — Какая тебе нужна? «Мореплаватели древности»? «Детские гимны»? Я, кажется, оставил здесь свой портсигар.

— Баркли говорит, что у нее для меня письмо, — сказал Уилоби, обращаясь к Кларе, — будто бы вы поручили ей доставить его мне в полдень!

— Ну да, на случай, если бы я не вернулась к тому времени: чтобы не причинить вам беспокойства.

— Ваша внимательность делает вам честь.

— Ах, нет! Не хвалите меня, Уилоби! Не говорите мне о чести. А вот и ваши тетушки. Дорогие мои!

Клара грациозно двинулась им навстречу, и прихожая огласилась восклицаниями.

Уилоби отпустил наконец Кросджея, который тотчас же кинулся к лаборатории. Его мучитель пошел за ним следом и, подойдя к дверям, молча посторонился, чтобы пропустить выходившего оттуда де Крея.

Кросджей рыскал глазами по всей комнате, Уилоби подошел сперва к письменному столу, затем к электрической батарее и, наконец, к каминной полке: письма не было нигде. А ведь Баркли сказала — он это точно помнил, — что еще утром, после завтрака, мисс Мидлтон велела ей отнести к нему в лабораторию письмо и что она выполнила распоряжение своей госпожи.

Уилоби бросился вон из лаборатории, взбежал наверх и увидел Кларину камеристку и спину удаляющегося де Крея.

Он подозвал Баркли. Та выпятила верхнюю губу и стала оправлять на себе платье — пантомима, свидетельствовавшая о готовности принять бой.

— Простите, сэр Уилоби, меня зозет госпожа.

— У вас было ко мне письмо.

— Я сказала, что…

— Вы мне сказали, когда я встретил вас внизу, у лестницы, что оставили в лаборатории письмо, адресованное мне.

— Оно лежит на туалетном столике в комнате госпожи.

— Принесите его сюда.

Баркли плавно повернулась, еще раз скорчив свою ханжескую гримаску — эти ужимки должны были, очевидно, означать, что на все случаи жизни у нее имеется свое особое мнение.

Уилоби остался на лестнице; служанка больше не появлялась.

Поняв всю нелепость своего ожидания, да и всего своего поведения вообще, он поднялся к себе и стал шагать из комнаты в комнату. Он себя не узнавал: страдать и волноваться, как те жалкие людишки, которых он презирает! Потерять над собой всякую власть, уронить свое достоинство! Он, привыкший вертеть другими по собственному усмотрению, вдруг превратился в марионетку, в доверчивую игрушку в руках ловкой интриганки! Уилоби даже почудилось, будто он сделался меньше ростом. Правда, зеркало этого не подтвердило, это сказало его собственное, болезненно сжавшееся сердце. «Не говорите мне о чести!» Покаянные слова, произнесенные Кларой после ее возвращения в обществе де Крея, с которым она к тому же перед самым носом у Уилоби вела какой-то таинственный разговор, прозвучали как исповедь; они опалили ему лицо, словно пламя, вырвавшееся из горнила. Боль — а что может быть эгоистичнее боли? — исторгла из его души беззвучный вопль: «Нет, только не это! Пусть лучше обман!» Да, он предпочитал быть обманутым.

Впрочем, это было лишь временное помрачение разума, вызванное отчаянием. Мысль, что и другим станет известно, что он обманут, была все же нестерпимее всякой другой муки. Ведь если он согласится быть обманутым, об этом будут знать и обманщица, и ее сообщник, а следовательно, и весь свет. Против молвы он был бессилен. Тень, которую он от себя отбрасывал, сковывала общественное мнение, подобно тому как сильный мороз сковывает ручьи, но за пределами этой тени он был беспомощен, и его чувствительность трепетно сжималась от страха, как бы ее не обнажили на зимнем ветру. В этом страхе за своего нагого кумира, за нежного младенца «я», которого он, как пеленкой, укрывал от холодного дуновения громким именем сэра Уилоби Паттерна, — в этом смертельном страхе и таился источник его ненависти к свету. Любовь и нежность к этому младенцу достигали в нем той остроты, какую они достигают лишь у людей, стоящих на самой высокой ступени цивилизации. Он чувствовал, что бессилен его оградить, что всякий может обдать своим ледяным дыханием это милое, беззащитное существо! Окоченевшее от холода, покрытое синяками и ссадинами, оно напрасно взывало к нему о помощи. Ну, как после этого не возненавидеть свет!

Сэр Уилоби был некогда юным принцем, окруженным поклонением подданных, ему принадлежал весь мир. По рабам, что пресмыкались у его ног, он судил весь род людской, и чем тот был в его глазах презреннее, тем больше он его ненавидел.

Кларино обращение с ним было равносильно грабежу, захвату его владений. В его величавых мечтаниях небывалая преданность и победоносная красота той, которой он отдаст свою руку и сердце, должны были свидетельствовать о его собственном совершенстве, заставить умолкнуть голос осуждения и подавить ропот зависти — совсем его заглушить было бы, разумеется, нежелательно.

И вот коварная природа женщины воспрепятствовала этой мечте осуществиться. Сэр Уилоби не мог унизиться до того, чтобы винить в этом судьбу. О, с какой болью обратил он к Горацию де Крею слова: «Вам везет!» Ведь он вырос в убеждении, что фортуна приберегает свои улыбки для маленького Уилоби, и ему оставалось одно — обрушить проклятия на женщин. Иначе ему пришлось бы отказаться от последнего покрова, согревающего зябкие плечи всякого мечтателя и поэта.

Но если Клара его обманывает, не следует ли из этого, что она все же робеет перед ним? Что ж, это еще одна причина, заставляющая его желать обмана. Он вспомнил, как она тогда стояла, потупившись, не решаясь встретиться с ним глазами и только из гордости не опуская головы. Эта поза была не лишена своеобразной прелести: горделивая дева, не желающая склониться под бременем, отягощающим ее совесть! Да, в этом было демоническое очарование, вызывающее одновременно и ненависть, и жажду прижать преступную к груди. Как и всегда, когда на него находили эти припадки любовной тоски, он старался вызвать в себе другой образ Клары — тот, который он создал в своем воображении.

Но оттого, что ненавистную нельзя прижать к груди, ненависть к ней отнюдь не возрастает. Напротив, предписанное этикетом почтительное расстояние (в два фута десять дюймов) оказывает — за редким исключением — удивительное воздействие на его величество Мужчину.

(Подробные сведения о сих таинствах можно почерпнуть в Великой Книге — смотри главу Семьдесят Первую, раздел, посвященный любви. Вооружив читателя пороховницей, шахтерской киркой и фонарем, его снаряжают в путь по смутно освещенным тропам, пролегающим среди кучек земли, оставшихся от предыдущих землекопов в этом пустынном карьере. Это гораздо поучительнее, нежели вся Семидесятая глава, или французский раздел, куда до настоящего времени люди из порядочного общества остерегались заглядывать.)

Однако герой и нас заразил своей спешкой, и нам недосуг заниматься археологическими раскопками. Сэр Уилоби торопится поймать свою жертву, захватить ее, пока она одна, под видом страстного обожания подвергнуть ее мукам, — сколько горечи в этом притворстве! — а затем, насытившись, отбросить ее от себя.

Он настиг Клару на лестнице. Общество ее камеристки Баркли служило ей надежным прикрытием.

— Мое письмо? — спросил он.

— Ах да, я ведь говорила, что оставила Баркли записку для вас, с тем чтобы она ее вручила, на случай если я задержусь, а вы будете беспокоиться, — сказала Клара. — Но, как видите, все обошлось.

— Вот как! Но любое ваше словечко! От вас — ко мне! Ваш почерк! Вы его сохранили, конечно?

— Нет, порвала.

— Напрасно.

— Оно бы не доставило вам радости.

— Возлюбленная моя Клара! Всякая строчка из-под вашего, пера…!