Современная датская новелла - Карен Бликсен

Я предложил ей свой диван.

Она по-прежнему все время обращалась к Хеннингу, а он все больше уходил в себя. Он встал, попрощался, кисло-сладко ухмыльнувшись мне, и вышел вон.

Мы вдвоем сидим молча, потом она начинает рассказывать о своем отце; он всю жизнь проработал на чугунолитейном заводе, наверное, там-то и надышался пылью и всякой пакостью и от этого заболел раком. Ему всего лишь сравнялось пятьдесят пять. Мать тоже умерла, несколько лет назад, у нее был тромб. Брат уехал в Канаду, с тех пор много воды утекло, а о нем ни слуху ни духу.

Пока она говорила, я думал о том, что давно не спал, не лежал — или как там это еще называется — с женщиной. А ведь эта на вид довольно-таки привлекательна; с другой стороны, я так надрался, что меня не очень огорчит, если она захочет просто лечь спать.

Мы ушли из ресторана, взяли такси и поехали ко мне; дома у меня было немного вина.

В машине она доверчиво и нежно положила голову мне на плечо.

Ну-ну, подумал я, мы наверняка найдем общий язык.

Я принес рюмки и вино, и мы молча выпили.

Вдруг она вышла на середину комнаты, задрала платье, и спустила штаны, и обнажила ягодицы, обезображенные четырьмя глубокими синеватыми шрамами, и при этом посмотрела на меня странным, страстным, полным отчаяния — демоническим взглядом, от которого меня мороз подрал по коже.

Она говорит очень громко, почти кричит:

— Тот, кто меня поранил, был датчанин и твой однофамилец, Нильсен!

Она натягивает штаны и обдергивает платье, я, внутренне содрогаясь, залпом выпиваю вино, она садится и начинает рассказывать про этого Нильсена, который четыре раза пырнул ее ножом за то, что она истратила деньги, предназначенные на наркотики. Год они жили вместе в Мальмё, и Нильсен постоянно избивал ее, пока не угодил в тюрягу за то, что поранил ее ножом.

Я обливаюсь холодным потом, сидя на своем стуле; мне вообще везет на людей, битых жизнью, но такого я еще не слышал. Прямо не знаю, что делать, руки опускаются.

Вдруг ее всю затрясло, потом она выгнулась дугой и оцепенела; она жалобно стонала, губы и веки у нее дрожали.

Я погладил ее по голове и спросил, не вызвать ли врача.

— Нет-нет, — пробормотала она. — Это пройдет.

Я погладил ее по плечу, снова усадил на стул и погладил по лицу, а она выдавила из себя, чтобы я принес ее сумку. Сумка валялась в передней. Женщина вытащила склянку с таблетками, высыпала пять-шесть штук на ладонь, одним махом зашвырнула их себе в рот и проглотила, запив вином. Это были продолговатые облатки, наполовину красные, наполовину белые.

Не успела она проглотить таблетки, как у нее начался новый припадок, она привстала со стула, выгнувшись окостенелой дугой, стонала, голова моталась из стороны в сторону.

Я погладил ее, прижал ее голову к своему животу, а сам старался усадить ее на стул. Снова спросил, не надо ли вызвать врача. Она отрицательно затрясла головой.

Я гладил ее и думал, что, возможно это эпилепсия, а может — истерия. Она заговорила — бессвязно, дрожащим голосом, так что я с трудом ее понимал.

Она убежала из Мальмё, от семьи, куда ее отдали под опеку, и находится в Копенгагене уже много дней. Ее разыскивает полиция, а если ее найдут, то отправят на принудительное лечение в тюремную больницу или что-то в этом роде.

Она не могла вынести семейную опеку. Когда опекунша уходила из дому, опекун старался затащить ее в постель, она его ненавидела, но и боялась, и потому ничего не могла сказать жене.

Она уже дважды убегала от них, но ее возвращали, она жаловалась и врачам и полиции, что опекун к ней пристает, но ей не верили.

На этот раз ее положат в больницу, а этого она тоже не вынесет. Ее клали в больницу много раз, лечили от алкоголизма, наркомании и злоупотребления таблетками, и она была шлюхой, а тот, кто пырнул ее ножичком, — ее котом. Он тиранил ее, чуть в гроб не вогнал, а она не смела и пикнуть, а потом он угодил в тюрягу, а она — в больницу, и после этого ее отдали под семейную опеку, чтобы он не мог ее разыскать.

Пока она говорила, я гладил ее по голове.

Что еще я мог сделать? Не было у меня ни любви, ни душевных сил на то, чтобы ее спасать.

Она успокоилась и попросила есть, и я разогрел ей картошки с мясом и луком.

Когда я вошел в комнату, неся еду, она как раз собиралась заглотнуть новую горсть таблеток, я стал ее отговаривать, ведь она так много выпила, но она сказала, что таблетки ей помогают и что они безвредные. Я ей не поверил.

За едой с ней опять случился припадок, тарелка с картошкой полетела на пол, и сама она соскользнула со стула на пол, я не успел подхватить ее, и вот уже снова она выгнулась дугой, дрожала и стонала.

Я смотрел на нее и думал: может, это из-за тех ножевых ран она все время норовит оторвать зад от пола или от стула? Теперь у нее появилась пена у губ, и меня прямо-таки прошиб пот, так пугала меня эта женщина, ее приключения, мое бессилие.

Она лежала и невнятно бормотала: просила, чтобы я погладил ее.

Мне показалось, что она захрипела. А вдруг она сейчас отдаст концы здесь, у меня?

Я принял смелое решение, поднял ее и перенес на кровать. Она хныкала и мотала головой. Я лег рядом и принялся гладить ее, гладил по щекам, по волосам, напевая какую-то мелодию без слов, чтобы успокоить и ее и себя.

Не знаю, долго ли мы так лежали, но она стала дышать ровнее и мало-помалу начала похрапывать, и, когда она заснула крепко, я поднялся и пересел на стул.

Руки у меня дрожали, и я просто не представлял, что мне с ней делать.

Одно несомненно — утром чтоб духу ее здесь не было! Если она захочет остаться у меня, скажу, что уезжаю в Ютландию.

Я снял с нее сапоги, укрыл ее периной.

Вымел картошку с мясом, подтер пол.

Прилег одетый рядом с ней и смотрел на ее лицо, на растекшуюся тушь вокруг глаз, открытый рот, из которого вырывался храп, полноватую шею со вторым подбородком, маленький нос с горбинкой, безвольный подбородок.

Неужели это она так великолепно выглядела, когда вошла в кабак?

Но теперь я знаю, что внутри у нее все вконец изломано, и не хочу в это углубляться; я боюсь, что она уцепится за меня, а я ведь сам только и ищу, за кого бы мне уцепиться, кому бы выплакаться, кто бы позаботился обо мне.

Чем хуже человеку, чем ниже он опустился, тем труднее заставить себя помогать ему, спасать его, самоотверженно печься о нем. Что было бы, не будь у нас учреждений и организаций, где людям платят жалованье за то, чтобы они поддерживали сломленных и беспомощных, больных и умирающих?

Я заснул; разбудила меня она, попросив пить.

Когда я вошел со стаканом молока, я увидел, что она скинула с себя платье и штаны, и меня опять прошиб холодный пот.

— Люби меня, — попросила она.

Я лег рядом с ней и сказал, что не могу.

Она обняла меня и все повторяла:

— Люби меня.

Я не мог, я гладил ее и смотрел на ее вздутый живот, расплывшиеся ноги и узкие бедра. Думал о глубоких шрамах на ягодицах.

Я сказал ей, что мне пора вставать, я сегодня уезжаю в Ютландию.

Она вздохнула и заплакала.

— Скажи, что ты любишь меня, скажи, что любишь,— клянчила она, но у меня язык не поворачивался произнести это высокое слово.

Она смирилась и пробормотала как бы про себя:

— Не ожидала я от тебя такой обиды, ох, не ожидала…

Я встал, умылся, вытащил ее из постели и помог одеться. Она едва держалась на ногах. Она попросила меня проводить ее в Студенческий городок, где живет ее приятель.

Я обещал.

Я чуть ли не на руках снес ее вниз по лестнице, поддерживал ее, когда она пошатываясь шла по улице, пока мы не поймали такси.

Я втолкнул ее в ворота Студенческого городка. Люди глазели на нас с нескрываемым любопытством. Мы вошли в какой-то подъезд, я втащил ее на третий этаж, где она постучалась в дверь. Открыл мужчина, он брезгливо посмотрел на нас и сказал:

— Ты же прекрасно знаешь, что твой дружок давным-давно переехал.

Он кинул разъяренный взгляд на меня и с силой захлопнул дверь.

Я потащил ее во двор, а потом — в другой подъезд, где было что-то вроде читального зала и можно было сесть. Она плюхнулась на стул и начала стонать и выгибаться дугой и все время твердила:

— Не бросай меня, не бросай, обещай, что останешься со мной.

Вошел какой-то парень, я отвел его в сторону, чтоб она не слышала, коротко посвятил в суть дела и спросил совета.

Он сказал, что она уже не первый раз заявляется сюда, разыскивая приятеля, который был у нее здесь год назад, что с ней случались припадки и она потом отлеживалась по полдня то у одного, то у другого, в совершенном изнеможении, приходилось вызывать врача и тот неоднократно помещал ее в больницу, а в конце концов вмешалась полиция и ее отправили в Швецию.

По его мнению, самое лучшее, что я могу сделать, это проводить ее на пристань и посадить на катер, идущий в Швецию, куда ей положено вернуться. У него есть номер телефона сестры ее прежнего дружка, которая уже несколько раз помогала ей, я могу попробовать ей позвонить.