Современная датская новелла - Карен Бликсен

Проехав по нему совсем немного, повозка свернула вправо, и дорога сменилась глубокой песчаной колеей, колдобины которой были заполнены, по-видимому на пробу, сухим спрессованным вереском. Прежний шелест ветра и легкий стук копыт стихли, лошади пошли шагом, наступила мягкая, нарушаемая лишь поскрипываньем сбруи тишина. Был уже полдень, и солнце стояло высоко. Рейнхард Поульсен поправил на голове шляпу. Крен надвинул свою панаму еще глубже. Он изредка чисто машинально похлопывал вожжами по крупам лошадей.

— Тащишься как черепаха, — сказал он не оборачиваясь.

Рейнхард Поульсен счел за лучшее пропустить слова мимо ушей. Вокруг было так много нового, интересного — на обочинах колеи качались колокольчики, вокруг светлых крыльев ветряных мельниц трепетали ласточки — нет, теперь не время глядеть назад. Нужно с оптимизмом смотреть в будущее и наслаждаться природой, что же до транспортных проблем Крена и всех его выкрутасов, то это его, кучера, личное дело.

— Вот был бензин, и жизнь была, — продолжал тот, — а сейчас чё?

Опять был, была… Что ж, было! Рейнхард Поульсен отлично помнил то время. Было время, когда ничего не стоило приказать шоферу и ему подобным заткнуться, и никто бы его за это не осудил, кроме, конечно, самого шофера. Правда, тут же признал он, в Венсюсселе и тогда ничего подобного не было, может быть, именно потому он и предпочитает его всем другим местам. Здесь всегда жили свободные люди. В Венсюсселе не покомандуешь! Хорошее настроение снова стало возвращаться к Поульсену, и он решил возобновить разговор. В конце концов, тему можно переменить.

— Много приезжих в этом году?

Кучер не ответил, кнутовище, укрепленное сбоку от него, все так же торчало наподобие флагштока, и все так же — вниз-вверх, вперед-назад, вниз-вверх, вперед-назад — ходили ходуном крупы лошадей.

— Не-е… — наконец-то выдавил он.

На нос актеру села муха, он махнул рукой и прогнал ее, муха полетела обратно к лошадям, но ее сменила другая, которой тоже захотелось как-то развлечься. Он прогнал и ее, но она упорно возвращалась, и под конец, потеряв терпение, Рейнхард Поульсен тонко взвизгнул:

— В этом году много мух!

— Чё? — не понял Крен.

Рейнхард Поульсен крикнул ему:

— В этом году много мух!

Кучер промолчал, вместо ответа актер услышал эхо, отозвавшееся из юго-западных дюн, он глубоко перевел дыхание, и муха влетела ему прямо в рот, так что пришлось долго откашливаться и отхаркиваться, чтобы удалить чертовку. Крен обернулся и посмотрел на него. Этот тип улыбался.

— Мух? Мух у нас хватает.

Больше за всю дорогу не было сказано ни слова, но, когда впереди, точно из-под земли, вынырнули здания пансионатов, а еще дальше, в дюнах, показался его собственный дом, Рейнхард Поульсен вновь почувствовал, что к нему возвращаются радость и вкус к жизни, он даже приподнялся и энергично замахал шляпой, увидев на террасе ближайшего пансионата постояльцев — те сидели за послеобеденным кофе и высматривали, приставив ко лбу ладонь козырьком: кто-то там едет в их любимом красном автомобиле? Тут и дорога стала ровнее, Крен дал какой-то свой знак лошадям, и те заметно прибавили шагу, чуть ли не перешли на рысь. Не снижая скорости, они проехали оставшийся отрезок пути и подкатили к последнему пансионату; хозяин его с хозяйкой и детьми (дети давно уже вели все дело) вышли из парадного, приветственно замахали новому гостю, помогли выбраться из экипажа и стали, как всегда, уверять, будто только по приезду Рейнхарда Поульсена они узнают, что наступило наконец настоящее лето. Он улыбался и пожимал руки, а увидев, что из окон второго этажа высунули головы еще несколько гостей, опять снял борсалино и взмахнул им, галантно кланяясь галерке.

— Вы, конечно, не будете против того, чтобы сидеть за столом с адвокатом Верховного суда? — прошептала ему на ухо одна из хозяйских дочерей.

Сначала он ничего не понял, но она продолжала:

— Вы ведь будете обедать у нас?

— Естественно…

Естественно, он будет обедать здесь, неужели она думает, он будет возиться с кастрюлями и поварешками у себя в дюнах?

— Отдельных столиков больше нет, пансионат перегружен… и вот я подумала… старший брат сказал… мы решили, что, может, адвокат Верховного суда и Поульсен… Рейнхард Поульсен сядут за один стол?..

— Надеюсь, это временно?

— Ох, вы знаете…

— Я хочу сказать, пока не освободится?..

— Ну конечна же, наш дорогой Рейнхард Поульсен получит столик… совершенно отдельный…

— Гм… — недовольно промычал он. Весь вопрос был, кто этот адвокат Верховного суда? Если тот, что в свое время… когда Шарлотта… положение было бы двусмысленное… хотя вообще-то это давняя история… другое время… сейчас совсем другое время… все не так… видимо, даже здесь, в пансионате… С виду все вроде бы в порядке, но что-то произошло. Общий столик! Просто наглость!

Суета, поднятая его приездом, наконец улеглась. Крен повернул назад и снова поехал на станцию. Чемоданы аккуратной горкой высились у входа. Рейнхард Поульсен договорился со служителем, что тот отнесет их к нему домой, в дюны, и отправился туда налегке: плащ переброшен через левую руку, на голове шляпа, на ногах мягкие мокасины. Было жарко, ноги увязали в песке, но чем ближе он подходил к своему участку — белому холму, окаймленному с севера и юга порослью песчанки, — тем лучше становилось настроение. Рейнхард Поульсен шел в гору в самом буквальном смысле слова, за это приходилось платить по́том, но если ты целеустремлен (а он всегда целеустремлен), то все должно даваться легко, как в игре. Подбадривая себя, он запел, и плавные модуляции его голоса, так прекрасно передававшего все нюансы исконно датских мелодий, мерно поплыли над дюнами.

Ты, в душе таящий грусть,Выйди в поле, в рощу…

Стадо овец, мирно пасшееся неподалеку, при приближении актера нервно бросилось врассыпную, но тот совсем расшалился и, сорвав с головы борсалино, грациозно взмахнул им, приветствуя животных. От этого овечий переполох отнюдь не уменьшился, и, лишь отбежав на безопасное расстояние, животные воззрились на него и заблеяли.

Он отпер дом, вошел внутрь и стал жадно вдыхать зимние запахи плетеной мебели и сухого бессмертника. Потом он распахнул окно, и на мгновение ему показалось, что в дом ворвалось само море. Еще немного погодя, сбросив с себя городскую одежду, в одной шляпе, актер встал посреди комнаты и игриво сделал несколько танцевальных па; обнимая рукой воображаемую даму, он кружил ее и напевал:

Вилья, о милая Вилья…

Он побрел в чулан с инструментом и нашел там связку фанерных табличек, которые каждый год, перед тем как вернуться в город, заботливо собирал и прятал. Он сам сделал их, все до одной, выпиливал, насаживал на колышки, красил. Фон он загрунтовал белилами, а буквы выводил красной краской. Таблички было видно издалека, и в назначении их не мог бы усомниться никто. На каждой было написано:

ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ, ВХОД ВОСПРЕЩЕН.

Втыкая таблички в песок вдоль границ участка, он все еще ощущал прилив бесшабашной веселости и глуповатого счастья. Разве не об этом мечтал он весь год, отдавая всего себя другим, щедро черпая и черпая для них священный нектар из глубин своей души? Разве не ради этих минут приносил он в жертву публике всего себя, весь свой талант и силы и превращался из живого человека в орудие искусства, орудие их — всех этих совершенно посторонних ему людей, их сообщества, их высоких идеалов? Это было нелегко, это изматывало, изнашивало до дыр, но стоило всех усилий, потому что под жирным слоем грима, задыхаясь под тяжелыми костюмами и неудобными накладными носами, он знал, чувствовал каждую минуту: наступит одно прекрасное время года, и он станет самим собой — свободным, независимым и безвестным, он будет наконец предоставлен лишь самому себе.

Он сравнительно легко перенес ужин в обществе адвоката Верховного суда — тот оказался вовсе незнакомым господином. Рейнхард Поульсен тут же потерял к нему интерес, адвокат как адвокат. Едва покончив с кофе, перекинувшись словечком-другим со знакомыми и, как положено, сердечно хохотнув по поводу чего-то, он устремился обратно через дюны, чтобы не упустить ожидавшее его великолепное зрелище. На пути он обогнал супружескую пару из Копенгагена, они, по-видимому, тоже торопились к месту, откуда удобнее любоваться закатом. «А, значит, добрались-таки», — подумал Рейнхард Поульсен и сделал вид, что не заметил их. В сердце своем он стремился к чему-то большему, чем случайная встреча, к тому, что обрел, лишь ступив на террасу своего дома и обратив лицо к морю. Вот оно наконец — долгожданное мгновение, полное и столь драгоценное единство всех фибр его души и тела, его истинное «я».