Живая статуя - Наталья Якобсон

— Ты же сам недавно говорил, что не примешь подарков от дьявола, а теперь даже пытаешься сам его обокрасть, — попытался урезонить я Жервеза.

— Брось, — на ходу отмахнулся он. — Это не дьявол, а всего лишь статуя.

— Как же ты ошибаешься, — я пошел за ним, хоть мне и не хотелось приближаться к скульптуре, белой, стройной и прекрасной. Ведь я знал, что пустые, с виду незрячие глаза, на самом деле, отлично нас видят, а недвижимые губы вот-вот могут изогнуться в коварной, но очаровательной улыбке. На мраморном лице я видел ту же возвышенность и умиление, что и на лицах других статуй, но этот бледный лик всегда казался мне особенным именно потому, что он мог ожить в любой момент. Гладкий лоб, озаренный сиянием короны, все еще не нахмурился, уста ничего не произнесли, но я ждал, что это вот-вот случится, и внутренне содрогался.

Как же беспечен и недальновиден был Жервез. Он не замечал, что зло перед ним в одном из своих прекраснейших воплощений. То, чего он так сильно боялся, теперь стояло перед ним, и он сам шел навстречу своему страху, даже не замечая этого.

— Одумайся, — сказал я в последний раз, но он даже меня не слушал, а вот скульптура, грациозно застывшая прямо под мирно кружащимися над ней снежинками и лунным светом, я был уверен, слышала все и, казалось, едва усмехалась уголками губ.

Мне даже казалось, что ее пустые глаза устремлены в мою сторону. Казалось, что вот-вот тишину прорежет ее смех, коварный, звонкий и пронзительный. Смех, который давно уже звучал для меня, как колокол, предвещающий несчастье.

Я почувствовал, что не могу дальше идти, и остановился. Ноги отказывались нести меня вперед, а я ведь должен был что-то сделать, предупредить Жервеза, остановить его, но язык не слушался. Я не мог выдавить ни звука, только стоял и наблюдал.

Дышать стало тяжело, но не оттого, что я запыхался во время бега, будто чья-то каменная рука сдавило мне горло.

Два последних шага Жервез сделал неуверенно. Его совесть молчала. Он вовсе не чувствовал себя грабителем или вором, только хотел забрать то, что, по его мнению, здесь было никому ненужным и бесполезным. Мелкие каменья в короне переливались всеми цветами радуги, а золотая оправа сияла так ослепительно, что, казалось, в этом венце заключена и сама радуга, и все звезды, и весь солнечный свет. А рубин в центре казался капелькой крови. Жервез, наверное, тоже об этом подумал и задержался, его потянувшаяся вверх рука застыла на полпути. Он что-то прошептал, и, хотя на таком расстоянии, я не мог слышать каждое слово, я все же угадал по его губам:

— Ты не можешь быть живой!

Тень от статуи накрыла его голову, лоб, лицо и вмиг затмила лунное сияние.

— Прости меня, — прошептал Жервез, а потом уже увереннее потянулся к короне, но уже в следующий миг отпрянул. Мраморная рука статуи коснулась его головы.

Как такое могло произойти, ведь я же не видел, как она шевельнулась. Жервез неуверенно стрельнул взглядом в мою сторону, словно ища поддержки, но я был не тем, кто смог бы его приободрить. Я предпочитал оставаться сторонним наблюдателем, а не жертвой. Кровь из пореза струилась у меня по щеке. Только сейчас я заметил, что соленые, с привкусом железа капли касаются моих губ, обжигают кончик языка. Еще не хватало мне пробовать собственную кровь или соблазнять ее видом моих духов. Я поспешно отер щеку ладонью, и на пальцах остался густой красный след. Интересно, мне только показалось, или при виде крови разноцветные камни в короне на голове скульптуры вспыхнули еще ярче. Такого многоцветья не встретишь ни в лавке ювелира, ни в калейдоскопе, ни в сокровищнице дракона. Последнее сравнение возникло в голове спонтанно, только спустя миг я вздрогнул, поняв, что снова вспоминаю об Эдвине. Ну, почему я все время должен думать о нем?

Лучше думать о чем-то другом. Зачем Жервез просил прощения у неодушевленного изваяния? Ведь не мог же он поверить в то, что перед ним действительно предмет поклонения, какая-нибудь древняя богиня, чье могущество и поныне остается в ее изображениях? Его изумленный крик вывел меня из раздумья. Жервез отдернул руку от короны и дул на пальцы так, будто они были обожжены. Кажется, на его коже, действительно, вздувались волдыри от ожогов. Я устремился к нему, но тут вытянутая вперед бледная рука на самом деле шевельнулась. Твердокаменная ладонь потянусь к обнаженной, не защищенной даже шарфом шее паренька, пальцы ловко ухватили его за горло и слегка сдавили, но этого прикосновения было достаточно, чтобы задушить. Я заметил страх в глазах Жервеза, услышал тихий хрип, вырвавшийся у него. Он задыхался и не верил в происходящее. Если бы еще на него напало живое существа, а не творение из мрамора. Мрамор в форме человеческой ладони все сильнее сдавливал ему шею, и самым ужасным было то, что все это время лик статуи оставался прекрасным, на нем застыло все-то же выражение умиления, мечтательности и какого-то тихого восторга. Только миг спустя мраморные губы сложились в усмешку и прошептали что-то, но что я не расслышал или, вернее, не понял. Я не знал того языка, на котором она говорила.

Гораздо важнее сейчас было другое, статуя все-таки отпустила Жервеза. Ее пальцы разжались и полумертвый, запуганный парень упал возле постамента. Он не успел даже шевельнуться, а какой-то ловкий, мохнатый зверек вынырнул из-за пьедестала, запрыгнул ему на живот, быстро-быстро, так что за всеми движениями ловких лапок невозможно было даже уследить, обшарил карманы и, вытащив что-то блестящее, мигом прыгнул в кусты.

Я кинулся, чтобы помочь Жервезу, но прежде просительно посмотрел на статую. Ведь не убьет же она нас обоих. Она все еще было мраморной и почти неподвижной, но рука, только что душившая моего спутника, медленно ожила, как будто оттаяла, сбросив с себя корку белизны. Живые пальцы шевельнулись на мраморной кисти, и на них ослепительно блеснул тонкий обруч золотого кольца. Затем медленно избавилось от мраморной оболочки кружево платья, тонкое и затейливое, как морозный узор. Потом локоны, плечи, голова, и вот уже Роза грациозно оперлась о руку кого-то, внезапно вынырнувшего из тьмы, и шагнула вниз с пьедестала, а длинный атласный шлейф, вытканный тем же затейливым узором, скользнул за ней, как роскошный хвост.

И снова я удивился, как ей только не холодно в такой мороз, почему стужа не обжигает ее обнаженные плечи. Неужели в своем стремлении к власти над всей волшебной расой она добилась такого бесчувствия, что не ощущает ни холода, ни жары, ни малейшего дуновения ветерка на своей идеальной гладкой коже. Что уж там говорить о сердце. В нем, наверное, не осталось никаких чувств, способных причинить боль или вызвать жалость. А вот у меня внутри все сжимало и покалывало от щемящей боли каждый раз, когда я видел ее.