Роковая ошибка княгини - Ирина Сахарова

Говоря всё это, она потихоньку уводила Нифонтова в сторону лестницы, и он, как ни странно, покорно шёл за ней. Ближе к последней ступени он начал всхлипывать, доносились его сбивчивые высказывания:

— Но я же люблю её! Но как она… но… но…

А потом, уже наверху, с ним приключилась истерика. Сдали нервы у Савелия Савельевича, и немудрено: не каждый день увидишь, как из окна твоей спальни выпрыгивает некто, очень испугавшийся твоего неожиданного возвращения. А жена, вместо того, чтобы кидаться на шею с заверениями в безграничной любви и верности, сидит на постели, совершенно неодетая, и воет в голос: «Только не убивай, Савушка, только не убива-а-а-ай!»

Дверь за ними закрылась, и отчаянный голос Нифонтова уже было не слышно, но Александра была уверена — тётя Клава утешит бедного Савелия Савельевича, на утешения она была большой мастер, больные её любили как раз за широту души и отзывчивость.

Поэтому, успокоившись на счёт Нифонтова, Александра повернулась к своему наставнику и учителю, который, отклеившись от стены, вновь подошёл к раковине и открыл воду. Кровь не останавливалась, нужно было что-то с этим делать, пока вся не вытекла.

Таким образом, момент был упущен. Да и слабо верилось, чтобы Сидоренко пожелал объясниться. Но мог хотя бы поблагодарить! Однако через минуту полнейшего молчания стало ясно, что благодарить её он не собирается. Ипполит Афанасьевич был мрачен, и сосредоточен на своей ране, ничто другое не занимало его более.

Смыв кровь, он достал аптечку с полки, что скрывалась за зеркалом над раковиной, и замер на несколько секунд, столкнувшись с неизбежностью — рука, как назло, порезана была именно правая, рабочая, а левой Сидоренко мало что мог. Но гордость не позволила ему обратиться за помощью к своей же ученице, и он, превозмогая боль, принялся за дело вопреки здравому смыслу.

Секунды через три Саша его остановила, не выдержав этого жалкого зрелища.

— Дайте сюда! — Грубовато сказала она, силой вырвав проспиртованную вату из его руки. И, не глядя на этого неблагодарного мерзавца, принялась обрабатывать кровоточащую рану. Сидоренко морщился, но терпел молча, стоически перенося несомненные страдания, ровно до тех пор, пока не увидел иголку в руках у своей помощницы.

— Ты это… того… — Невнятно проговорил он, жестом останавливая её. — Может, кого половчее позвать?

— Ага, вот тётю Клаву и позовите! — Щедро разрешила ему Александра. — А я с удовольствием на это посмотрю. Сидите уж, Ипполит Афанасьевич! Не волнуйтесь, с живыми я гораздо чаще работала, чем с мёртвыми, хе-хе.

Шутка получилась зловещей, Сидоренко оценил. А так же он оценил то, как блестяще справилась его помощница со своей работой. Он практически не почувствовал боли, до того лёгкая была у неё рука. И шов получился на удивление ровным, хотя сама рана от битого стекла была далёкой от изящества.

Но, несмотря на всю эту блестящую работу, несмотря на своевременную помощь в его спасении от разъярённого Нифонтова, несмотря на понятия об обычной человеческой благодарности, когда Александра закончила с его раной, Сидоренко сказал:

— Молодец. А теперь приступай к делу! Твой покойник — крайний справа, как обычно, только вчера привезли. — Спрыгнув со стола, на который он уселся по своему обыкновению, Ипполит Афанасьевич спустил рукава, пряча рану, и добавил: — Только придётся без меня. Схожу, покурю, мне надо успокоиться, подышать воздухом и привести нервы в порядок!

Вот так.

Без малейших намёков на «спасибо».

Саша опомнилась только, когда хлопнула дверь наверху, и Сидоренко ушёл, оставив её наедине со своей обидой и жесточайшей несправедливостью бытия.

«Да что же это за жизнь-то такая, Господи, ну за что мне всё это?! — Яростно спрашивала она неведомого собеседника, глотая слёзы. — Почему же всегда так, почему это всегда происходит со мной?! Это нечестно, нечестно, нечестно! Нечестно, что отца забрали на войну, нечестно, что мать ведёт себя, как… как последняя дрянь, вот как! Нечестно, что Волконский, с которым у нас самые что ни на есть общие интересы, ненавидит меня! Нечестно, что Митрофанова смотрит на меня как на пустое место! Нечестно, что офицерик этот разнесчастный, которому я от всей души хочу помочь, не проявляет учтивости, и обращается со мной хуже, чем со служанкой! Даже спасибо не сказал за перевязь, подумать только! А этот, чёртов Сидоренко, герой-любовник, чтоб его! Ни «спасибо», ни уж, конечно, «освобожу тебя хотя бы на сегодня от тяжкой участи вскрытия трупов, милая Саша, в знак благодарности тому, что ты заступилась за меня сегодня!» Конечно нет, зачем? К чему мне ваша благодарность, ваше уважение, ваша отзывчивость! Я же всё делаю бескорыстно, совсем как мой отец!»

С этими мыслями она, злая на саму себя, зашла в комнату с покойными, и остановилась у рабочего стола Ипполита Афанасьевича, чтобы подготовить инструменты. Обида душила её изнутри, слёзы застилали глаза, но делать нечего, работа есть работа. Обернувшись на тело, крайнее справа, как и сказал строгий начальник, Александра, не подозревая ничего плохого, вздохнула с тоской, и, набравшись мужества, подняла простыню.

И тут же отскочила в сторону, опрокинув по неосторожности жестяную коробку с инструментами — те со звоном разлетелись по полу, у Сашиных ног. А она подумала, что была очень наивной, когда считала, что все её злоключения закончились разговором с неприятным доктором Сидоренко!

Увы, всё только начиналось.

Позабыв про упавшие инструменты, Александра сделала осторожный шаг вперёд, собирая в кулак всё своё мужество, словно боялась, что покойник может неожиданно напасть на неё.

Может, показалось? Надежда её умирала последней.

Но, увы. Как только она подошла ближе, и вновь взглянула на бледное лицо покойного, стало совершенно очевидно — никакой ошибки нет. Саша непроизвольно зажала рот рукой, чтобы не закричать. Круглая лампа, низко свисающая с потолка, светила прямо на него, озаряя неровным светом отяжелевшие черты грубоватого, точно из камня высеченного лица, и тяжёлые руки, в россыпи безобразно рыжих веснушек…

Юра Селиванов. Бывший помощник её отца, впоследствии правая рука доктора Воробьёва в их уездной больнице. И вот теперь он, безжизненный, лежал на холодном столе больничного морга, здесь, в Москве. За сотню вёрст от дома.

И означать это могло только одно.

Острая жалость пронзила её сердце. А вместе с ней нарастающее чувство тревоги, и чего-то неизбежного.

Глава 14. Элла

Но это было только начало.

Вместе с запоздалыми слезами по несвоевременно ушедшему товарищу, пришло так же осознание того, что у неё попросту не поднимется рука для проведения последней операции. Ни о каком вскрытии и речи быть не могло, несмотря на то, что пули, по-хорошему, следовало всё же извлечь из его искалеченной груди. Но нет, она не могла.