Без борьбы нет победы - Манфред фон Браухич

Во время прогулок заключенным строго запрещалось вступать в разговоры друг с другом, и поэтому он, воровато оглядываясь, быстро прошептал: "Будьте осторожны, господин фон Браухич, вас собираются отправить в сумасшедший дом. Я подслушал разговор двух санитаров. В Хааре уже предупреждены о вашем прибытии. Так что будьте крайне осторожны! Вы ведь понимаете, что это значит!" Он быстро отошел от меня, и я даже не успел поблагодарить его.

Вот каким подлым способом они решили сломить меня, поколебать мои политические убеждения. Через два дня меня повезли во Дворец юстиции, где меня ждал психиатр д-р Гервек. Он заявил, что ему поручено подвергнуть меня общему обследованию. Но, предупрежденный Бартом, зная, каковы намерения этих мерзавцев, я категорически потребовал вызвать моего адвоката в качестве свидетеля. Как только прибыл д-р Свобода, я тут же в присутствии врача сообщил ему, какие разговоры ведут санитары психиатрической лечебницы в Хааре.

Это мое сообщение глубоко возмутило психиатра, и он отменил обследование. При выходе из его кабинета д-р Свобода сказал мне: "Чудовищно! Просто невероятно! Старые нацистские методы: обезвредить неугодного противника с помощью 51-го параграфа. Очень хорошо, что вы сразу вызвали меня".

Еще в первый день моего заключения в Штадельхайме, едва за мной закрылась тяжелая железная дверь камеры, я понял, что только приличное физическое состояние поможет мне пережить все, что мне предстояло. Для этого я должен был жить предельно дисциплинированно, по строгому распорядку дня. Прежде всего надо было позаботиться о безупречной чистоте тела и побольше двигаться. Но не так-то просто хорошо помыться, когда на целые сутки тебе дают один небольшой кувшин с водой. Физически тренированному человеку, несомненно, легче переносить тяжелый режим пребывания в одиночке. Прекрасно сознавая это, я твердо решил ежедневно заниматься силовой гимнастикой не менее получаса...

Несколько раз мне разрешили в сопровождении надзирателя посетить мою жену, лежавшую в штарнбергской больнице. Каждый такой визит стоил мне огромных душевных мук. Ее попытка самоубийства, к счастью, но удалась, и физически она поправилась. Но болезненное, депрессивное состояние осталось. Не могу передать, как горько было мне возвращаться в свою камеру, как тягостно ощущал я свое одиночество после этих встреч.

Затянув на долгий срок мое предварительное заключение, мои враги пытались таким образом подорвать мое здоровье, мою психику — словом, поставить меня на колени. Нескончаемое одиночество очень опасно не только для нервов — для всего организма. После долгих недель и месяцев подобной муки и тоски тебе может показаться, что твои силы и в самом деле подошли к концу. Но ведь я прошел суровую школу. В добровольческом корпусе со мной обращались без особой, мягко говоря, деликатности, служба в рейхсвере досталась мне тоже нелегко, а мой путь к славе и победам на гоночных маршрутах отнюдь не был усеян розами. В общем, мне пришлось проявить немало энергии и железной воли. Помимо физической тренировки, требовалась огромная внутренняя собранность.

О чем я только не думал в эти тюремные месяцы! Я перебирал в памяти прообразы волевых людей, чтобы подражать им. Вспоминая историю, представлял себе ранних христиан эпохи Нерона, отважно противостоявших своим врагам. Я попросил принести мне "Новый завет" и принялся внимательно читать его. В этой книге немало глубоких мыслей, но все же она возникла в период массового невежества, давным-давно отошедшего в прошлое. А что поддерживало дух коммунистов и социал-демократов, заключенных в лагеря смерти? Я не мог заказать себе ни одной книги Маркса — в тюремной библиотеке этот автор не был представлен. Поэтому я попытался самостоятельно упорядочить в памяти все, что слышал о марксизме, вспомнить все разговоры на эту тему. Разумеется, я был далеко не марксистом и если слыл за такового, то только благодаря стараниям моих преследователей, которые, добиваясь моей дискредитации, систематически представляли меня в роли приверженца и поборника марксизма.

Одна из немногих занятных подробностей моей жизни за решеткой заключалась в наблюдении за поведением надзирателей. Спозаранку и до ночи они сновали по тюрьме и были заключены в ней так же, как и мы. Иные казались мне робкими. Очень осторожно они прощупывали меня. Во мне они видели "особый случай", приятный контраст к привычному им миру уголовников. Но когда в тюрьму доставляли очередного убийцу, их интерес ко мне мгновенно пропадал. На допросах они затаив дыхание ловили каждое слово его показаний. Им хотелось знать, в чем он признается, а главное, как и чем он убил. Другие откровенно рассказывали о своем развеселом житье при нацизме. Старший надзиратель прямо-таки с дьявольским удовольствием показывал мне камеры смертников тех времен. Едва слышным голосом он бормотал: "Ничего, скоро все будет как прежде! Все будет как прежде! Уж я-то знал, как насолить этим псам! Иной раз в утро казни я нарочно открывал двери многих камер, пока наконец не добирался до кого следовало. В общем, любил постращать! Войдешь в камеру, а он вскакивает как ошалелый. А потом, узнав, что я будто бы ошибся, радуется, как малое дитя". И с гнусной улыбкой добавлял: "Надо уметь дарить людям радость!"

..."Приготовьтесь, к вам пришли!" — крикнул надзиратель в дверное окошко для передачи еды. Меня словно током ударило. В этот день посетителей не пускали. Не зная, чего ожидать, я спустился с надзирателем вниз и по длинному коридору прошел к камере свиданий.

Передо мной, одетый в сутану, стоял мой старый друг патер Манфред. Я онемел от изумления. Он сердечно поздоровался со мной, и мы уселись за стол. Два надзирателя сверлили нас взглядами, полными откровенного любопытства. К человеку, заподозренному в коммунизме, подрывной деятельности, тайном сговоре и подготовке государственной измены, вдруг явилось духовное лицо! Невероятно! Весь тюремный персонал всполошился. Визит францисканского патера никоим образом не подходил к версии моих преследователей.

Сначала патер Манфред извлек из кармана своей сутаны шоколад и апельсины и, часто моргая, положил их на стол.

В дни совместной жизни на католической вилле в Фельдафинге мы с ним сблизились и подружились. Вот ему и захотелось лично проверить, в каком я состоянии. И как же я удивился, когда он мне сказал: "Во все времена были люди, стремившиеся что-то познать. И отнюдь не в духе святого писания забрасывать таких правдоискателей камнями". Прощаясь со мной, он сказал: "Страдание облагораживает, а долготерпение — серьезнейшее жизненное испытание. Выше голову, мой друг! Все образуется!"