Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности - Генрих Вениаминович Сапгир

– Постарела, располнела. Золотой крестик, а грудь полная.

«Что это они – все про крест и про крест?» – недоуменно подумал дядя Володя, и ему стало неуютно. Он пощупал портфель, но тот оказался неожиданно твердым. Это было бедро Лидочки. Портфель был с другой стороны, и футляр прощупывался.

Гарсон, склонившись, попросил дядю Володю к телефону.

Телефон был внизу возле туалета. В трубке подпрыгнул грузинский голос:

– Это дядя Володя? Ху из ху в натуре? Говори, дорогой, не томи.

– Я у телефона. Кто это?

– Привет от Джабы. Интересуюсь. Товар у тебя, дорогой?

– Товар? Какой товар?– дядя Володя был так далек от всего подобного, не сразу сообразил.

– Какой товар? Не знаешь, какой у тебя товар? Какой товар, он не знает! Шутишь, уважаемый? Слушай сюда, завтра же на цырлах в пять по-местному притаранишь его в ресторан «Анна Каренина». Войдешь со двора, мимо холодильника, где мясо висит, понял?

– Понял, – растерянно ответил дядя Володя.

– Мясо висит, ясно?

– Ну мясо висит, что дальше?

– Будешь крутить мне яйца, моих людей к тебе пришлю, дорогой. Останется только освежевать и на крюк повесить. Усек?

Только тут дядя Володя действительно все усек. Он как умел успокоил незнакомого ему, но опасного Джабу, что товар у него в целости и сохранности, что будет к условленному часу завтра обязательно. Джаба успокоился, но все же скворчал и капал жиром, как шашлык на уголья.

Когда дядя Володя вернулся к своему столику, оставшиеся четверо все пили на брудершафт. Его встретили нестройным шумом: дескать не одному тебе, присоединяйся, не ломай компанию. Осетринка Лида косилась на него и кокетливо смеялась.

Дядя Володя присел за стол и незаметно протянул руку к портфелю ощупать футляр. Креста не было.

Дядя Володя не то чтобы похолодел, просто перестал что-либо слышать. Ресторан «Набоков» на глазах стал чернеть и рассыпаться на секции. Люди за столиками с разинутыми ртами беззвучно стали разлетаться в темноту. И закружились хороводом вокруг большого омара, красного красавца на блюде, все быстрей и быстрей.

Близко подлетало массивное мучнистое лицо, губы-нашлепки шевелились, но что говорит, невозможно было разобрать, и патриций снова улетал в темноту.

Два рожи, патлатая и ушастая, летали перед ним, махая ушами и лохмами, и загадочно ухмылялись: «Повесит, а куда он денется!»

Поворачивалась к нему и длинноногая, но вместо лица незряче глядело плоское яйцо. «Что она говорит? Неужели она?»

Ресторан стал здорово соответствовать своему названию – и сам дядя Володя, почувствовал, что куда-то проваливается, скорее переносится…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Я сидел на синем бархатном диванчике в низкой и душной сибирской избе. В оконце смотрел синий снег. Толстые бревна – темные, с аккуратными сучками, как нарисованные. Таракан на столе неподвижный, тоже декоративный вроде. Протянул руку, убежал подлец. Вверху горела медная дампа из реквизита, но похоже, нас освещали еще и сбоку.

Из угла темнели иконы. На стене, прикнопленный, висел портрет Николая Второго на фоне Эйфелевой башни. Было очень натоплено. И струйки пота стекали у меня по щекам.

Плеснулся самогон – голубым отблеском в четвертной бутыли. Наливал в тонкие стаканы штабс-капитан, бывший актер, мутно белея лицом римского патриция. Один ус у него отклеился.

У стены стояли двое пролетариев: с патлами вразлет и с оттопыренными ушами. Все мыслимые пороки были написаны на их стеариновых лицах.

– Не признаетесь, повешу, – равнодушно сказал я.

Покосился на свой погон: витые золотые веревочки в два просвета, звездочки – полковник. Боковым зрением сквозь лучистый отсвет лампы видел в полуотворенную дверь, как Федя в сенях, сидя на табурете, намыливает веревку.

Двое тоже видели это и молчали.

Я вспомнил, как на предыдущей странице этот Федя повесил старого казака за мародерство. Они – пленные, видимо, тоже читали мою книгу «Конь вороной», грамотные, хотя рукопись еще не была написана, да и когда: бои, отступление.

Патлатый рухнул на колени.

– Не брали, вот те крест!

– Вы, господа большевики, неверующие, – весело сказал я, – Зачем вам религиозный предмет?

Стриженный с оттопыренными ушами буравил меня ненавистно.

«Хоть он и живет на рю де Тур да пил я у него не раз, раскусил я тебя, вор. Не вернешь, повешу за яйца», – шевельнулось у меня в душе.

– Ленину в Кремль привезет, – ухмыльнулся штабс-капитан и поправил приклеенный ус.

– Не привезет, – жестко из сеней сказал Федя.

– Не погубите, господин полковник! – всплеснув руками, по-бабьи закричал патлатый.

– Плетей прикажете большевичкам? – подал свою реплику штабс-капитан и хрустко закусил огурцом. – Ядреные, таких в Париже не купишь. Одно слово, эмиграция.

Ушастый комиссар сплюнул на половицу.

– Да уж вешайте, и дело с концом! – прошипел Воробьев. – Грязь все равно не знает где, – и не спрашивая разрешения, нахально сел с другой стороны стола. Схватил стакан и разом выпил.

Хотел его ударить, понял: перед смертью комиссар горло обжег. Удержался.

– Я не знаю где?! – истерически кричал Илюшка Грязь.

– В этюднике у него пошарьте, – продолжал он вопить.

– Падла. Все равно обоих повесит, – презрительно сказал комиссар Сашка Воробьев. И отвернулся. – Куда он денется!

Федя, наматывая на руку веревку, вошел в избу.

– Обоих повешу. Не сомневайтесь, господин полковник. Тут в лесочке. Обернусь мигом.

– Вот тебе и вернисаж на виселице, – непонятно пошутил штабс-капитан.

Не слушая его, я обыскивал избу. Где этот проклятый этюдник? Полез на полати. Несколько сотен глаз напряженно следили за мной. Нигде нет.

Надо вспомнить. Когда вернулись с этюдов (хотя какие зимой этюды?), куда он свой этюдник положил?

– Признавайся, подлец, где крест?

Воробьев только сплюнул.

– Все равно не найдете. Верному человеку отдал. Едет он теперь в голодный Петроград, хлеб рабочему классу везет.

– Да вон он – под столом, еще дальше ногой запихивает! – сорвался мальчишеский голос снизу – из первого ряда.

В один миг я уже был под столом, выхватил этюдник и торжествующе потряс им, показал публике.

Все подались к мне. Шалишь! На них глядел пистолет, а быть может банан. Все едино.

Раскрыл, руки трясутся: вот он. Распахнул футляр – и «Боже царя храни! Дай ему долги дни!» Кажется, всполохом осветило ночную тайгу! – крест блеснул золотом и всеми камнями в темной сибирской избе.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Утром никак не мог понять, где проснулся. Похоже, мастерская приятеля-художника. Но кто этот приятель, где он находится, долго не мог понять. Сквозь мансардное окно в кровле пыльные солнечные лучи падали на смятое одеяло и рядом лежащую длинноногую, освещая их рельефно, как гипсовые формы. Причем одну ногу она выпростала из-под пледа далеко к