Собрание сочинений. Т. 4. Проверка реальности - Генрих Вениаминович Сапгир

появляется внезапно, сам, как праздник. – первой начала Майя. – Ему нет дела, может быть, у тебя болит голова, женское расстройство, житейские проблемы. Мы ведь, признайтесь, подруги, не всегда хорошо пахнем и часто не любим себя, есть в нас нечистота, есть, и в мыслях тоже. Поэтому мы часто моемся и умащаем себя как можем. Ты же любишь нас, какие есть, я видела, с удовольствием выносил ночной горшок и подтирал на полу. Потому что ты целиком наш. Слава тебе, дядя Володя!

– Надоели мужики! Одни и те же в моей глуши. – С досадой сказала Валентина. – Дядечка Володичка! Каждый волосик золотой! Он ведь для меня и женщина, и мужчина – идеал! Подружка любимая! Лежим, бывало, отдыхаем на моей вдовьей постели, все ему расскажу, пока петухи в округе не запоют. И ведь всегда хорошо посоветует. А потом снова он – мужик. Ну и что же, что француз! Духами пахнет – пусть. Ни на кого не променяю.

– Деликатный, – басом продолжала Тея. – Один раз в гостях побывает и не дотронется, целую неделю о нем мечтаю. Даже мацони однажды скисло.

– Мы с ним не понимаем друг друга, – высокомерно вмешалась Николь. – Зачем женщине и мужчине понимать? Пусть мне кто-нибудь объяснит! Я и не хочу его понимать. Зато он понимает, что и не надо понимать – и ведет себя соответственно. Единственный мужчина, который понимает, что ничего понимать не надо, иначе все испортишь. Люблю мудака!

– Нет, он меня сразу понял, – возразила длинноногая Лида. – Мужчины грубы, особенно молодые. Ужом вьется, а уступишь, смотришь, уже спиной к тебе повернулся. Я не знаю, я новенькая, но ни к кому не ревную. Ну и хорошо. Пусть вы все. А у нас совсем все иначе. Я, правда, как племянница к нему отношусь. Он такой одинокий, и никого у него на самом деле и нет. Не грусти, дядя Володя!

– Всю жизнь его ждала и всю жизнь ждать буду. И только ему буду принадлежать. – сказала резко Гульнара.

– А я ведь даже его никогда не видела, – сказала пухлая соблазнительная Верочка. – В ночной смене работаю. Утром вернусь, простыни французскими духами пахнут, Мечта – не мужчина!

– Слава Богу, он не мужчина. – жестко улыбнулась Нина, – А то бы я стала по-настоящему гетерой, лесбиянкой, всех вас, сама себя бы изнасиловала. Тетя Володя, вот как я зову его в самые прекрасные минуты. Вот так, подомнешь под себя его изнеженное брюшко, сожмешь и вопьешься губами… простите за откровенность. Вечная девушка для меня дядя Володя!

– Тайна в нем, загадка! – мечтательно сказала Наташа, – Даже мой трехлетний малыш говорит: «Рыжая бородка, отгадай загадку, дядя Володка».

– Володья, туши свет! – засмеялась Сара-американка.

– Мой любимый врунишка! – вздохнула красивая Марина. – Я ведь ушами его люблю. Знаю, что врет, оторваться не могу, век бы слушала и любила! Милый, теплый, лживая бородка, расскажи нам, как стал собакой или про мафию!

Дядя Володя вздрогнул.

– Спасибо вам, мои милочки, Вы ведь знаете, какие вы, такой и я, вот и вся моя тайна и загадка. Таким уж я создан. Для вас, для вас, мои щелочки! Ведь кто-нибудь на свете должен быть создан специально для вас. Божья предусмотрительность. Чтобы не было все так скучно и уныло. Я ваш, я ваш, я ваш. А вы все – во мне. Всех я вас родил и выдумал, да так удачно, что все вы жить стали…

А теперь скажу, все – правда, все, даже всё моё враньё – правда. Я ведь и собакой стал, и от мафии убегаю. – Дядя Володя оглянулся. – Я ведь попрощаться к вам пришел, на всех посмотреть – и всем вам спасибо. Всех люблю. Всехлюблю.

Сзади стукнула калитка. Даже не оглядываясь, дядя Володя знал. В сад входили киллеры.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Мне позвонила Марина, и я узнал, что дядю Володю положили в больницу. Он упал в обморок прямо в метро. Я ожидал, что-то в таком роде должно было произойти. Все равно прозвучало неожиданно. Мне стало его жалко, потому что подозревать можно было все что угодно вплоть до рака. Марина плакала и не знала, где его искать в этой Боткинской больнице, там 19 корпусов. Я вызвался пойти с ней и отыскать дядю Володю. Мы уговорились встретиться завтра в пять часов у ворот.

Городская природа производила на меня впечатление пожившего, потасканного, не вполне здорового человека всегда, но осенью особенно. В воздухе – пыль, на дороге – грязь.

Предварительно я все-таки дозвонился до отделения, в котором лежал дядя Володя, и поговорил с ординатором. Тот сказал:

– Вы же, наверно, знаете, у больного цирроз печени.

– Нет, – сказал я.

– Кто вы ему? Родственник?

– Нет, – сказал я.

– А есть у него родственники в Москве?

– Жена. – сказал я. – Хотя они не расписаны.

– Значит, она ему не жена. – сказал дотошный ординатор.

– Есть кто-нибудь, отец, мать, братья?

– Есть много женщин – и все они ему – отец, мать, братья, сестры и даже племянницы, – честно ответил я.

– Вы мне голову не морочьте! – рассердился голос врача. – Меня ждут больные. Если хотите, приезжайте, навестите его. Воду минеральную надо привезти больному, мясной бульон. Он лежит в семнадцатом отделении. Передачи с 5 до 7 ежедневно кроме воскресенья. До свидания.

– До свиданья, спасибо, доктор, – сказал я. Хотя я до сих пор подозреваю, что со мной говорил медбрат, а не врач, Ну да не все ли равно. Медицинский брат тоже мне не брат и даже не племянник.

Встретились мы с Мариной у ворот больницы и сразу прошли к семнадцатому корпусу. На территории стояла тишина. Можно сказать, мы окунулись в тишину. И даже далекие гудки и движение машин за оградой на улице только оттеняло осеннюю тишину. Всюду – неслышное падение листьев с высоты

Здесь был сразу – особый отдельный мир. И в нем был свой раз навсегда заведенный порядок, и все человеческое подчинялось и существовало в этом распорядке, таком радикальном, будто ничего другого не существовало. В городе много таких отдельных миров, по сути каждое учреждение, производство, квартира – такой особый мир. И каждый из нас существует сразу в двух-трех мирах, в течение суток непринужденно переходя от одного к другому – и везде он разный, то есть соответственный. Просто мы привыкли.

Справившись в регистратуре, мы поднялись на третий этаж по слишком широкой лестнице (вообще здание было построено в пятидесятые, когда строили все несколько больше самого человека и в классическом лепном стиле, чтобы ощущал свое