Да помолчи уже, наконец. О чем мы говорим, когда говорим о любви - Реймонд Карвер

Пень опустил глаза и поймал бегущего по комбинезону муравья.

– Т-твою мать, – выдохнул отец. И вынул часы. – Если ты еще не передумал, мы, пожалуй, начнем, пока не стемнело.

Пень сунул руки в карманы, снова повернулся к пруду и тронулся с места. Мы пошли следом. Теперь нам был виден весь пруд, и по всей поверхности – сплошь круги от играющей рыбы. То и дело окунь целиком выскакивал из воды и с плеском падал обратно.

– Бог ты мой, – услышал я голос отца.

Мы вышли к проплешине возле самой воды: в общем, что-то вроде галечника.

Отец сделал мне знак и присел на корточки. Я тоже присел. Он смотрел в воду, прямо перед нами, и когда я проследил за его взглядом, то понял, что́ его так захватило.

– Матерь божья, – прошептал он.

Под самым берегом ходила стая окуня, штук двадцать-тридцать, и ни единой рыбы меньше двух фунтов. Они метнулись было вглубь, но тут же поменяли направление и вернулись к берегу, и стая была настолько плотная, что казалось, они трутся друг о друга боками. Когда они проходили мимо, я видел, как они смотрят на нас большими, с тяжелым веком глазами. Потом они опять метнулись прочь и снова вернулись.

Они прямо так и напрашивались. Им было без разницы, сидим мы или стоим. Этой рыбе до нас вообще не было никакого дела. Я вам говорю: это надо было видеть.

Какое-то время мы просто сидели и смотрели, как стая окуня, не обращая на нас внимания, ходит прямо у нас перед носом. Пень все это время дергал себя за пальцы и оглядывался, будто ждал, что вот-вот появится еще кто-нибудь. По всему пруду окунь плескал, скакал и плавал у самой поверхности, выставив из воды спинной плавник.

Отец подал знак, мы встали и принялись налаживать снасти. Честное слово, меня так и трясло от возбуждения. Я еле смог отцепить блесну от пробковой рукояти удилища. И пока я возился с ней, пытаясь высвободить крючки, огромная ручища Пня легла мне на плечо. Я поднял голову, Пень вместо ответа повел подбородком в сторону отца. Нетрудно было понять, чего он хочет: не больше одной снасти за раз.

Отец снял шляпу, потом снова надел ее, а потом пошел к тому месту, где стоял я.

– Давай ты, Джек, – сказал он. – Все в порядке, сынок, – давай ты первый.

Прежде чем сделать заброс, я посмотрел на Пня. Лицо у него будто закаменело, а к подбородку прилипла тоненькая нитка слюны.

– Как только схватит, тащи его, гада, изо всех сил, – сказал отец. – У этих сукиных детей пасти твердые, что твоя дверная ручка.

Я спустил на катушке тормоз и отвел руку назад. И послал блесну на добрые сорок футов. Вода закипела даже раньше, чем я успел выбрать слабину.

– Подсекай! – завопил отец. – Подсекай его, суку! Цепляй его!

Я подсек что было силы дважды. И он сел, как влитой. Удилище согнулось дугой и задергалось. Отец продолжал давать мне советы и орал при этом как резаный.

– Страви, страви немного! Пусть погуляет! Вытрави леску! А теперь выбирай! Выбирай! Нет, пускай еще походит! Оба-на! Гляди, что творит!

Окунь ходил по всему пруду. Всякий раз, выныривая из воды, он так отчаянно тряс головой, что было слышно, как звенит блесна. А потом снова уходил вниз. Мало-помалу я его утомил и подвел к берегу. Он был просто огромный, фунтов на шесть-семь. Он лежал на боку, побежденный, с открытым ртом, хлопая жабрами. Я вдруг почувствовал такую слабость в коленях, что едва стоял на ногах. Но удилище я держал вертикально и леску – в натяг.

Отец одним махом скинул башмаки. Но как только он потянулся за рыбой, Пень принялся брызгать слюной, трясти головой и размахивать руками.

– Да что с тобой такое, черт тебя подери, а, Пень? Парень зацепил самого большого окуня, какого я только в жизни видал, и провалиться мне на этом месте, если он отпустит его обратно!

Но Пень продолжал ругаться и махать руками в сторону пруда.

– Да плевать мне на все, я мальчику эту рыбу отпустить не дам. Слышишь меня, Пень? А если у тебя в башке именно это, то лучше напряги свою башку еще раз.

Пень протянул руку к моей леске. Тем временем окунь успел немного собраться с силами. Он перевернулся и пошел от берега. Я завопил; я совсем потерял голову, щелкнул тормозом на катушке и начал крутить на себя. Окунь сделал последний, отчаянный рывок.

И все. Леска лопнула. И я чуть не упал на спину.

– Пойдем, Джек, – сказал отец, и я увидел, как он схватил свой спиннинг. – Пойдем отсюда к чертовой матери, пока я не заехал этому дебилу в рожу.

А в феврале река разлилась.

В первых неделях декабря снег шел стеной, и к Рождеству завернули настоящие морозы. Земля промерзла. Снег не таял. Но ближе к концу января подул чинук. Однажды утром я проснулся оттого, что дом под ударами ветра ходил ходуном, и под ровный перестук капели.

Ветер дул пять дней, и на третий день река начала подниматься.

– Она поднялась до пятнадцати футов, – сказал однажды вечером отец, проглядев газету. – То есть на три фута выше, чем требуется для наводнения. Старина Пень того и гляди останется без своих ненаглядных.

Я хотел съездить на мост Мокси, чтобы посмотреть, как высоко поднялась вода. Но отец меня не пустил. Он сказал, нечего там смотреть, потоп – он и есть потоп.

Через два дня вода в реке достигла максимального уровня, потом пошла на убыль.

Неделю спустя мы с Орином Маршаллом и Дэнни Оуэнсом поехали к Пневу дому. Мы оставили велосипеды у дороги и пошли через выгон, примыкавший к владениям Пня.

День был сырой и ветреный, и по небу неслись рваные темные облака. Земля насквозь пропиталась водой, и в густой траве мы то и дело натыкались на лужи. Дэнни только-только выучился материться и заполнял эфир, как только мог, всякий раз, как черпал башмаком через край. Мы видели набухшую реку в конце выгона. Вода по-прежнему стояла высоко и в русло вернуться еще не успела: катилась между стволами деревьев и подгрызала берега. На самой середине течение шло мощное и быстрое, и время от времени проносило то куст, то дерево с торчащими над водой ветвями.

Мы подошли к Пневой изгороди и увидели, что там на проволоке висит корова. Она была вся раздувшаяся, а шкура – лоснящаяся и серая. Это было первое крупное существо, которое я видел мертвым. Помню, как Орин взял палку и потрогал ее открытые глаза.

Мы пошли вдоль изгороди