Черная шаль - Иван Иванович Макаров

Под конец ужина он воскликнул:

— Ай-ай, как почуднел Семен Ставнов. На проверку, говорит. Как, Марья, думаешь ты? Случится али нет кара господня?

Вопрос этот вывел жену Андрея из терпения. Тонкая, гибкая и всегда черная от загара, она согнулась над столом к самому лицу мужа и, вызывающе выпячивая грудь, спросила тихо и зло, выговаривая вместо «з» твердое «ж».

— Жрать чего будем жимой? Гляди, как урожая некуда ссыпать будет…

Андрей молчал. Казалось, он не воспринял смысла ее слов и о чем-то сосредоточенно думал. Мария выпрямилась и оскорбительно процедила сквозь зубы:

— Юрода сладчайшая, юрода.

Когда после ужина Андрей накинул пиджак и собрался куда-то уходить, Мария поймала его в дверях и, крепко стиснув за плечи, зашептала:

— Жнай, юрода, на льду в погребе лежать легче, чем с тобой. Уйду к Петрану. Так и жнай. Сейчас пойду.

Она с силой оттолкнула его и захлопнула за ним дверь.

Этой ночью в Казачьем хуторе загорелась церковь. Пожар возник в «темнице», там, где галки навили множество гнезд, натаскав вороха хворостинок, паклю, шерсть — целая колония этой писклятины обитала на церковном чердаке.

Несмотря на сырость, пожар разгорался быстро и сильно; когда сбежались тушить, уж занялась выделка, и огонь оглушительно трещал, выжигая коробящиеся ошметки масляной краски.

Народ стоял растерянно — никто из них никогда не видел, как горит церковь. Все жались к огню, вздрагивая от сырой прохлады. Потом всех заинтересовало, скоро ли и как грохнутся колокола. Все сгрудились возле колокольни, всматриваясь в огненные уши, вымахивающие из амбразур.

Пожар стал утихать, но колокола не срывались. Тогда принялись растаскивать бревна, сохраняя поразительную дружность и согласие. Совсем незаметно пришел рассвет, дым побледнел, сделался сырым и едким.

Впервые заговорили, как возник пожар. Алеша Руль с тремя рослыми, плечистыми мужиками и с Иёном-дурачком прижали учителя Василия Ипполитовича к закопченной кирпичной ограде и допрашивали его — допускают ли коммунисты свободу веры в бога. Учитель подтвердил. Тогда Алеша напрямик спросил:

— Зачем же поджигать?

— Вы бы уж и нас… — внушительно вставил один из мужиков.

— Что — вас?.. — испуганно спросил учитель.

Откуда-то вывернулся Семен Ставнов. Подслушав разговор, он тотчас же вцепился, вызывающе ухмыляясь:

— У нас выделали, у нас и сгорело. У кого потребность, тот на дому совершит.

— Так, — задумчиво отозвался Алеша, — потерпим. Ваша власть.

В толпе пробежал слух, что церковь сожгли колхозники и что отлученный Семен Ставнов в этом признался. Мужики, оттеснив баб и ребятишек, столпились у ограды, окружив Семена, учителя и Алешу с дружками. Иён бормотал что-то несуразное, был возбужден и торопил хозяина. Алеша, уняв Иёна, снова ласково заметил:

— Храм, Василь Ипполитович, не следовало бы… Спросите вот у любого. Пусть каждый скажет.

Один из его дружков внезапно сорвал с головы фуражку и, поднявшись к Семену Ставнову, крикнул:

— Скажу я…

Но ничего больше не сказав, он стремительно размахнулся и ударил Семена фуражкой по лицу. Оглушенный Семен грохнулся навзничь. На него мгновенно сел Иён-дурачок и тяжелым кулачищем ткнул ему в переносицу. Толпа отпрянула. Но из нее выскочили несколько человек и с молчаливым азартом принялись увечить Семена. Некоторые из них, ударив его пинком, тотчас же отбегали и прятались в толпе, потом подбегали вновь и, еще раз стукнув, опять скрывались.

Сам Алеша бросился к учителю и закрыл его спиной, широко расставив руки.

— Не позволю, — исступленно, разжигающе орал он, — не позволю, Василь Ипполитыч, не позволю бить. Пусть мы потерпим. Пусть нас, трудовиков, дотла сожгут, не позволю расправы, не допущу.

Большая половина мужиков поспешно разбежалась по домам, но оставшиеся еще теснее сгрудились у каменной ограды, над Семеном. Кто-то сиплым, заглушенным голосом отрывисто настаивал:

— Нутре, нутре ему отшибай… Нутре…

Семена мгновенно подняли и, задрав ноги к лицу, швырнули задом о землю. Он остался неподвижен, незаметно было дыхания, лишь кровяные пузырьки вздувались из-под прикушенного языка.

— Железо, железо с ихнего поля собрать. Кому — орошение, а кому — шабаш, — опять засипел тот же голос, который настаивал отбить у Семена «нутре».

— Железо, железо… — глухо загомонила толпа.

— Не допущу! — подстрекающе вопил Алеша, — не сметь! Пусть пользуются, раз ихнее право. Не допущу!

Толпа, раскаленная его воплями, устремилась в переулок, по направлению к реке. В это время появился кузнец Петран. Он бежал от своего дома, пересекая улицу и не переставая звать во все горло:

— Колхозники!.. Колхозники!..

В правой руке он держал огромный, старинный пистолет в медной оправе. За ним, едва успевая, мелкими, подпрыгивающими шажками бежал Сергей Камарь и Мария, жена Андрея Сладчайшего. Босая и растрепанная, она на бегу пыталась завязать распущенные волосы и тоже кричала:

— Колхожники!.. Колхожники!..

У сгоревшей церкви к ним присоединились учитель, Алеша Руль, потом прибежало несколько мужиков, а вскоре собрались все колхозники, вооруженные кто чем попало. Они продолжали бежать к реке, к своему полю, не переставая кричать:

— Колхозники!.. Колхозники!..

Алеша Руль торопился рядом с кузнецом, стараясь, чтобы Петран заметил его:

— Злодеи, злодеи! — вопил он. — Колхозники, крестьяне, не допустим!

Кузнец на минутку замедлил бег и, схватив Сергея Камаря за руку, крикнул ему, наклоняясь к уху:

— В город, в город скачи… Туда, где рассаду получали. Ска-ачи, несклепанный черт.

На гати навстречу им попался церковный староста Еремей, или, как его звали в народе, дядя Веря: в селе он слыл закоснелым безбожником, потому что, как он сам объяснял, «насмотрелся на все там», и в церкви служил из-за хороших харчей, особенно в престольные обходы по селу. Высокий и тучный дядя Веря волок впереди себя Андрея Сладчайшего, то и дело подталкивая его в лопатки.

Колхозники пробежали мимо, на поле. Дядя Веря в недоумении постоял с минуту, потом поволок Андрея в село. На улице было пустынно и тихо. В четвертой с краю избе из сеней выглянуло несколько баб. Дядя Веря остановился, призывая их к себе и указывая на Андрея. Но бабы не шли, он двинулся к ним сам, бабы спрятались, хлопнув дверью. Зная, что бабы стоят в сенцах и слышат его, дядя Веря принялся перед закрытой дверью изъяснять преступление Андрея.

— Ночью припер в сторожку, — говорил он, постукивая Андрея в лопатку, — тихий, добрый, с иностранными словами, ученый, то да се, смиренье мудрое, гуманизма с песнями, людям воссоединенье… Подай ему, видишь ли, поклоненье голосу. С проверкой греха пристал. Куда думаю, сук-кин кот, клонит?..

Дядя Веря помолчал, посмотрел на Андрея, как бы требуя, чтобы тот подтвердил.

— А… Ах ты, сук-кин кот! — воскликнул дядя Веря, снова стукнув Андрея в лопатку. — Потом ключ ему от храма подай, для единоличной спевки. На-а! Не жалко.