Одинокий путник - Ольга Денисова

– Лешек, то что ты говоришь – это грех гордыни.

– Да. И через несколько минут меня станут от него спасать. Как и всех присутствующих, – он отвернулся и стиснул зубы.

Послушники крестились, ложась на скамью, вопили под розгами, обманывая монахов, чтобы те хлестали не так сильно, посмеивались друг над другом – они не видели в этом ничего дурного, не чувствовали унижения.

Гордость надо хранить всегда, и когда на это не осталось сил… Лешек кусал губы и скрежетал зубами, но розги оказались сильней его – поднимаясь со скамьи, он еле сдерживал слезы и с ужасом думал о следующей пятнице. Чужие взгляды, любопытные и похотливые, сводили его с ума. Лытка помог ему надеть подрясник, и отвел в сторону.

– Ну что? Все не так страшно? – спросил он, улыбаясь.

Лешек ничего не ответил. Злость и обида, и бессилие, и страх… От безысходности он ударил кулаком в стену, но только отбил руку, что не прибавило ему ни уверенности в себе, ни оптимизма.

– Лешек, ну что ты? – Лытка посмотрел на него, как на неразумного ребенка – он все время смотрел на него, как на неразумного ребенка.

– Ничего. Все в порядке! Действительно, все не так страшно, – со злостью выплюнул Лешек, – Лытка, я мерзок сам себе!

– Да пойми ты, так и надо! Мы должны чувствовать свою ничтожность, каждую минуту должны чувствовать, как мы низки, чтобы благодарить Бога за любовь к нам. В своей гордыни мы забываем, как бренно наше тело, как мы зависим от него, а Бог – он знает об этом, но все равно любит нас! Неужели ты не благодарен ему за это?

– Нет, – бросил Лешек.

– Ты поймешь, ты рано или поздно поймешь…

– Надеюсь, что не пойму.

Лешек никогда бы не признался никому, что к его страху перед Дамианом добавился страх перед наказанием. И теперь, говоря с Лыткой, он всегда осматривался по сторонам – нет ли рядом того, кто побежит докладывать о его греховных речах иеромонахам.

Как-то вечером, когда Лытка пошел помолиться перед образом, в церковь, к Лешеку подсел послушник Илларион, из певчих. Ему было лет двадцать, ростом он не вышел, телосложение имел хлипкое и мучился угрями на лице и груди, которые время от времени становились гноящимися чирьями. Лешек смотрел на его лицо, и понимал, что брезгливость, наверное, не то чувство, которое следовало бы испытывать: в этих отвратительных условиях, не умываясь неделями… Что еще можно ожидать? Он непроизвольно составил в голове рецепт для настоя, который бы излечил несчастного за пару недель, и с горечью подумал, что тут никто не позволит ему собирать травы, даже летом. Илларион сел на Лыткину кровать и шепотом, чтобы никто его не услышал, спросил:

– Послушай, ты жил в миру… А женщин ты часто видел?

– Каждый день, – ответил Лешек, – я жил со старушкой, которая заботилась обо мне, вела дом, и…

– Нет, я про молодых женщин.

– Ну конечно видел, – отмахнулся Лешек.

– И… какие они… расскажи, а?

Щеки послушника горели, он опускал глаза, и прятал в редких усах странную, глупую улыбку.

Лешеку почему-то стало противно, и в то же время жалко его. Он вспомнил, как удивлялся при виде большого количества женщин на торге, как женщины восхищали его – ведь он не утратил этой способности и через много лет.

– Послушай, может тебе стоит поселиться в какой-нибудь деревне, жениться, завести детей? – спросил он послушника.

– Не-а, – ответил тот, – там же работать придется, а здесь что? Сыт, одет, обут, молись да пой на службах. Может, меня в монахи постригут.

– Тогда, пожалуй, тебе про женщин слушать и не стоит, – хмыкнул Лешек.

– Ну пожалуйста, расскажи, а? Любопытно же…

– Правда, расскажи! – подскочил сзади еще один послушник, совсем мальчик, с веселыми, горящими глазами, – я видел женщин в прошлом году, меня посылали помогать отцу Варсофонию в Богородицкий храм. Но только издали, меня Варсофоний не пустил близко посмотреть. И еще мы из приюта бегали на них смотреть, но там вообще ничего не видно было.

Услышав его звонкий голос, к кровати Лешека потянулись и другие послушники, и окружили его со всех сторон. Глаза у них были масляные, бегающие, они смущались и бросали друг на друга быстрые взгляды. Лешек растерялся, но тут из угла спальни раздался голос сорокалетнего Миссаила, которого, наверно, специально поселили в спальню к молодым – иногда осаживать их молодецкий пыл. Послушники, которые никогда не станут монахами, жили в другой спальне.

– А вот я завтра отцу Благочинному расскажу, – проворчал он, – про женщин им захотелось. К постригу надо готовиться, а не о блуде думать. Или хотите как я, всю жизнь на скотном дворе провести?

– Заткнись, Миска! Только попробуй кому-нибудь рассказать! – рявкнул на него здоровенный послушник, Лешек еще не знал их всех по именам.

– Ты-то чего испугался? Ты ж розги любишь! – расхохотался Илларион.

– Я розги люблю, а не плети. И потом, про баб послушать охота! Не блудить, так хоть повоображать немножко.

Лешек смотрел на них с ужасом, и озорная, нехорошая мысль не давала ему покоя: что если спеть им сейчас песню из тех, что он пел поселянам на Ярилин день? Что с ними со всеми после этого будет? Да у них при слове «женщина» начинают течь слюни!

– Я ничего вам рассказывать не стану, – покачал он головой.

– Тебе жалко, что ли? Сам, небось, баб жарил, когда хотел! – презрительно изогнул рот Илларион.

У Лешека передернулись плечи. Он творил любовь… Он был богом, ярым богом весны и плодородия. Только они никогда не поймут, что любовь – это красиво, и чисто, и вовсе не зазорно. Они краснеют, в их глазах стыд, на мокрых губах – сладострастные улыбки, у них дрожат руки, и страх заставляет их коситься в угол, где лежит Миссаил, обещающий донести на них Благочинному. Они омерзительны самим себе, и, наверное, их чувства иначе, чем похотью, не назовешь.

Лешек лег на кровать и уткнулся лицом в подушку. Его тошнило.

– Рассказывай, а то я завтра Благочинному донесу, что ты смеялся над Симеоном-столпником, – кто-то подтолкнул его в бок.

Лешек стиснул зубы – донесут, запросто донесут! А потом с теми же сладострастными, плотоядными улыбками станут смотреть, как его секут. Может и вправду, спеть им песню о любви? Чтобы они поняли, что это такое? Так ведь не поймут же!

Он рывком поднялся и сел, оглядывая послушников, разинувших рты, исподлобья.

– Ну, слушайте, – прошипел он.

И спел песню про Лелю. Ту самую, что сочинил, когда впервые ее увидел. О прекрасном белом цветке. Он пел негромко, но в спальне все неожиданно смолкли, и смотрели на него во все глаза, и ловили каждое слово, даже Миссаил сел на кровати.

И когда он замолк, в другом углу вдруг раздались рыдания – плакал молоденький послушник, который из приюта бегал смотреть на женщин в Богородицкий храм.