Анна Леопольдовна - Фаина Гримберг

Права и власть Зыбина теперь сильно ограничены. Нас посетил архангельский губернатор Головцын, теперь Зыбин полностью ему подчинен. Будем надеяться, это послужит к улучшению нашей жизни. Возможно, поставят наконец новую баню в саду на место прежней, пришедшей в полную ветхость.

Из Петербурга прибыли несколько транспортов с мехами, шелковыми материями, серьгами, пряжками, перстнями, перчатками, веерами, запонками, табакерками… Прислан также новый серебряный сервиз. С восшествием на престол императрицы Екатерины, осыпанные ее милостями, мы здесь франтим напропалую, будто живем в столице при дворе, а не в ссылке в медвежьем углу. Принцы все в пудреных париках. Для принцесс заказаны Головцыным в Архангельске атласные башмаки, для меня – лайковые. Наконец-то перестали нам подавать горький суп, а также чай в медных чашках. Прежде дорогой чай, посылавшийся из Петербурга, крали немилосердно, а хлеб пекли из муки столь затхлой, что есть было невозможно!

Зыбин уволен в отставку, и на место его назначен Головцыным Мячков, каковое назначение утверждено и одобрено в Петербурге. Что же до Зыбина, нашего вороватого тюремщика, то он произведен в секунд-майоры, однако выехать из Холмогор не торопится, поскольку многие холмогорские купцы ему должны и он намерен взыскать все долги до осени.

Принц Антон писал в Петербург Ее величеству «о всемилостивейшем дозволении выезжать на маленькие прогулки по близлежащим лугам». Но это – увы! – не разрешено.

Солдаты по-прежнему пьянствуют, равно как и церковники.

Сундуки с новой одеждой присылаются теперь из Петербурга с завидною регулярностью. Прошли те времена, когда принцесса Елизавета шила отцу шлафор из простынь.

Головцын часто к нам наезжает и возит подарки, для чего покупает в Архангельске у иностранных купцов шоколад, французские конфеты, немецкие сахарные пряники, черно слив, французский же, голландские сыры, смоквы, цукаты и даже зельтерскую воду. Куплены новые колоды карт и билиард, на котором принцы Петр и Алексей скоро выучились играть. Принц Антон уже не терпит недостатка в табаке, в его распоряжении и французский нюхательный, и отличный курительный. Принцессы впервые в своей жизни получили французскую помаду и румяна, а также и пудру для лица. Наконец губернатор подарил всему семейству золотые кольца, серьги и крестики.

Головцын в свои приезды охотно беседует с нами. Заходит речь и о причинах нашего многолетнего заточения. В прошлый наш разговор принцесса Елизавета воскликнула страстно:

– В чем же наша вина, моя и моей сестры, и моих братьев? Только лишь в том, что мы родились на свет от наших родителей! Если бы Ее величество взяла нас во дворец! Я удовлетворилась бы должностью камер-юнгферы[119]…

Произнеся это, принцесса расплакалась. Все мы кинулись ее утешать, и в особенности сконфуженный Головцын. Принцесса наконец успокоилась и отерла слезы. Принц Антон молча гладил свою дочь по волосам. Лицо его было печально.

Принц Антон уже настолько слаб глазами, что попросил меня написать письмо под его диктовку, что я и сделала.

«Я, старый человек, по милости Божией и стараниями хирурга Лунда снова выползающий из гроба, падаю к стопам Вашего величества и всеподданнейше, с величайшею покорностью, коленопреклоненно прошу, во имя любви и милосердия Господа Иисуса Христа и любви Его императорского высочества достойнейшаго великаго князя о милости и милосердии и о прощении моих преступлений и о порадовании меня, старого человека, стоящего одной ногой в гробу, тем, чтоб я имел удовольствие увидеть своих детей, если это возможно, свободными и оставить их в милости Вашего императорского величества, и потом спокойно закрыть глаза…»

Разумеется, как и в прежних своих письмах в Санкт-Петербург, принц Антон не упомянул ни меня, ни служителей, то есть всех тех, что терпели заточение вместе с ним и его детьми. Однако в этот раз я, поскольку писала письмо собственноручно, рискнула приписать просьбу и о нашем освобождении. В подписи я назвала себя по имени и, конечно же, верноподаннейшей рабой Ее величества.

Ответа мы не дождались. И по просьбе принца Антона я написала следующее письмо, снабдив его вновь соответственной припиской:

«И если мне, верноподданнейшей рабе Вашего величества, дозволено будет писать к моему брату, то я готова просить его, чтоб он поручился за меня перед Вашим императорским величеством в том, что я никогда не совершу ничего противного воле Вашего величества. К такой смелости побуждает меня оказанное Вашим императорским величеством высочайшее и неоцененное милосердие…»

Принц продиктовал мне следующее:

«Я воспитал своих детей в совершенном высокопочитании и крайнем уважении и, смею сказать, любви к Вашему императорскому величеству и Его высочеству, великому князю и всем его наследникам, какие будут дарованы Господом Богом. При сем заверяю Ваше величество и Его высочество, великаго князя со всеми наследниками, в верности и всяком послушании моем и детей до смерти нашей и обязуемся вести себя самым спокойным образом, а если кто чем-либо преступит сказанное, тот будет сам себе враг».

Однако же и это письмо осталось без ответа.

Жизнь наша проходит день за днем, весьма однообразно. Принц Антон более не просит меня писать письма, полные отчаянных просьб об освобождении. Теперь он диктует мне лишь краткие верноподданнические записки, в которых благодарит униженно за очередную присылку подарков.

Я также утратила надежду на освобождение. Стало быть, я умру здесь, в этой глуши, вдали от мест, где кипит жизнь. Я не плачу, не жалуюсь. Теперь мне все равно.

Снова я показала мою глупость природную во всей ее красе! Совершенно неожиданно пришло письмо из Санкт-Петербурга, адресованное не принцу Антону, а мне! Это послание привез Головцын. Императрица самолично извещала меня о получении ею писем с моими приписками и сообщала свое милостивое решение, заключавшееся в дозволении мне покинуть место моего долголетнего заточения и выехать за границу, куда мне будет угодно.

Что говорить о моей радости! Прежде всего я бросилась к принцессе Елизавете, моей любимице, воспитаннице и подруге, в сущности. Я показала ей письмо, плача и смеясь в одно и то же время. Принцесса тихо сказала, что радуется несказанно моему освобождению. Это было вечером. А ночью я пробудилась внезапно от звуков громких рыданий, доносившихся из ее комнаты. Я поспешно поднялась с постели и в ночной одежде пошла в комнату Елизаветы.

Я даже не нашла нужным постучаться и вошла без стука. Она плакала горько, отвернувшись лицом к стене. Я присела на ее постель и обняла ее дрожавшие от рыданий плечи, наклонившись к ней. Она пыталась удержать слезы и дрожь всего тела. Она села на постели и обратила ко мне лицо, искаженное гримасой отчаяния. Не помня себя от жалости, я принялась почти бессвязно говорить ей, что поеду в Санкт-Петербург, брошусь в ноги императрице, стану просить об освобождении всех холмогорских узников… Она закрыла лицо ладонями и плакала, не произнося ни слова. Наконец она решилась заговорить со мной и сложила молитвенно руки.

– Не бросайте меня, не оставляйте! – проговорила она срывающимся голосом. – Не уезжайте, умоляю вас, не уезжайте! Я погибну, я умру здесь в одиночестве. У меня здесь никого нет, кроме вас!..

Что еще возможно сказать? Она плакала, цеплялась за меня лихорадочно. Вы полагаете, я не понимала, что мне сейчас необходимо проявить решительность, думать лишь о себе, о своей дальнейшей судьбе, и думать спокойно, не поддаваясь никаким воздействиям извне, замкнуться в своей твердости и, не оглядываясь по сторонам, идти прямой дорогой к свободе; вы полагаете, я не понимала?.. Нет, я понимала все, понимала ясно, и поступала, в сущности, наперекор своему желанию. Я хотела свободы, но, чувствуя, что гублю себя, я поддалась воздействию, некоему насилию, давлению, оказываемому принцессой Елизаветой на мои чувства. Мы обе плакали. Как это случается со мной, я внезапно с необыкновенной яркостью вспомнила ее мать; вспомнила девочкой, плачущей передо мной. Эти мгновения ярких воспоминаний, резких, словно вспышки яркого солнечного света, бьющего в глаза; эти мгновения всегда мучительны мне; я страшно чувствую болезненное раздвоение, я вижу себя необыкновенно ярко юной красавицей и в то же самое время испытываю ужасное чувство распадения своей души, своего сознания; иллюзорная юная я словно бы поглощает душу, сознание реальной живой меня…

Я пообещала принцессе Елизавете остаться в Холмогорах.

Отчего же я не нарушила свое обещание? Я могла это со вершить с легкостью. Я понимала, что не получу благодарности. Разве принц Антон упомянул меня хотя бы один-единственный раз в своих письмах?! Возможно, они все не полагали меня равной им, возможно, и не думали о моих желаниях и чувствах. Для принца Антона я значу, в сущности, не более, нежели несчастные кормилицы и их дети…