Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

Крупнейший нефтепромышленник, «русский Рокфеллер», кадет Лианозов заявил: «Революция — это болезнь. Раньше или позже иностранным державам придется вмешаться в наши дела... Все нации должны понять, насколько для их собственных стран опасны большевизм и такие заразительные идеи, как «пролетарская диктатура» и «мировая социальная революция»... Впрочем, возможно, такое вмешательство не будет необходимым. Транспорт развалился, фабрики закрываются, и немцы наступают. Может быть, голод и поражение пробудят в русском народе здравый смысл».

Голова болела непрестанно, немилосердно, болела даже во сне. Хорошо еще, что он не потерял способности мгновенно засыпать. Но пробуждался он с тою же неутихающей головной болью, с постоянным насморком — питерский климат сказывался. И с утра не хотелось есть.

Последнее обстоятельство — не по времени, странное. Петербург, да и вся европейская часть России — в Сибири было получше — голодная. В обеих столицах выдавали сейчас по две осьмушки дурного хлеба на душу, спозаранку за этими жалкими осьмушками выстраивались «хвосты», — слово это в России недавно вошло в обиход. «Давали» — тоже новое слово — «давали» еще воблу, селедку, немного пшенки. Папенька жаловался в письме: на базаре хлеб и мясо вздорожали с начала года втрое. Андрей Сергеевич улыбнулся, прочитав, — это ли страх; а вот когда нет ни за какую цену... Может начаться настоящий голод, и помощи ждать неоткуда, не от кого...

Он возвращался с заседания Петербургского комитета, — комитет не переименовали, он по старинке назывался Петербургским. Доклад Бубнов сделал короткий, зато в прениях говорили много, — митинговать все разохотились, подумал он, усмехаясь. Понять можно: сколько веков молчали... Сам он многословием не отличался, да и приучил себя к лапидарности — иной день приходилось выступать по четыре-пять раз.

Последние месяцы, с того дня в середине марта, когда они с Валерианом Куйбышевым вернулись из несостоявшейся ссылки, с этапа, в Самару, были похожи на — он поискал сравнение — на мелькание «туманных картин» в руках умелого манипулятора «волшебным фонарем». Несколько дней в Самаре. Вызов в Москву — стал членом бюро Центрально-промышленной области и членом исполкома Московского Совета. Поездки в родной Иваново-Вознесенск (не бывал там с похорон маменьки — скончалась в 1913‑м. Находился в Харькове, в ссылке, попрощаться с маменькой не отпустили, пришлось нелегально, успел только на панихиду, и прямо при выходе из церкви задержали «фараоны», даже на кладбище не позволили, отконвоировали к поезду). Митинги в Кохме, в Тейкове, в Шуе, опять Москва и следом — Питер. Даже забывал порой, в каком городе находится, машинально садился не в тот трамвай; велев извозчику везти на Моховую, и очень удивлялся, очутившись возле Московского университета, — ему нужна была другая Моховая, питерская. Все профессиональные революционеры жили так, не один он, и Бубнов преотлично понимал состояние Ленина, о котором, посетив Ильича в Разливе, рассказывал Серго, — томится в вынужденном безделье. Впрочем, какое безделье, тот же Серго говорил, что Ленин там, в шалаше, писал объемистый труд по теории государства... Но понять Владимира Ильича легко: он рвался к живому делу, к сиюминутным действиям, поступкам, решениям, к общению с людьми — рвался к тому, к чему рвались все они, профессиональные революционеры.

Октябрьская погода нынче выдалась очень уж нехороша, дожди не переставали, но сегодня прояснилось на считанные часы, лужи не успели просохнуть, однако сверху не лило, и он шел пешком.

Великая смута и неразбериха водворились на Руси, думал Бубнов, шагая по Владимирскому, тускло освещенному электричеством, — у подъездов уже выходили караулить, с ружьями, обитатели. Все перемешалось, перепуталось... Власть Советам — и долой «собачьи и рачьи советы». Защитим Питер — и «слава богу, если он падет». Долой войну — и «как прикажут господа союзники». Земля народу — и нет, извините, муниципализация земель. Только республика, подлинно демократическая, — и призыв не отвергать «законного наследника престола». Агитки Демьяна Бедного — и лирические вздохи символистов. «Хвосты» за четвертушкой ржаного — и очереди у подъезда Мариинки, где танцевала Карсавина и пел Шаляпин. Солдатские митинги — и евангелические собрания. Красная гвардия — и спиритические сеансы. На фронте братание, дезертирство, неповиновение офицерам — и «вперед, в атаку, за отечество, мать вашу перетак!». Разруха, паралич транспорта, инфляция, распад экономических связей — и ночные рестораны, дамские декольте, позументы, лакированные сапоги, фраки, шампанское, «пир во время чумы». Большевистская партия с тех пор, как вышла из подполья, выросла в пятнадцать раз, в ней теперь более трети миллиона, — и «все большевики во главе с Лениным — германские шпионы». И партии, партии, партии — непосвященный голову сломает, чтобы хоть запомнить: «октябристы», кадеты, трудовики, эсеры правые и левые, «меньшевики-интернационалисты», «Единство» — всяческие масти, всяческие оттенки, но едины в одном: все против нас, а мы — напролом, а мы — наперекор, а мы возьмем власть не сегодня-завтра, и мы не только возьмем, но и удержим ее, господа и квази-«товарищи»!

Вчера, по совпадению, получил два письма — от Фрунзе и от Куйбышева, отрывочные, наспех набросанные, но все-таки главное сказано. Миша, откомандированный с фронта в Шую, сообщает, что в Иваново-Вознесенске и всех ближних промышленных центрах Советами безраздельно руководят большевики, фактически установлена диктатура пролетариата и даже в городской думе потеснили меньшевиков и эсеров. Что ж, отлично, Миша, рад за своих земляков... У Валериана же, в Самаре, там было посложней: до конца сентября эсеры и меньшевики препятствовали созданию Красной гвардии, однако и там их одолели, недавно провели губернский съезд, в исполком вошли старые знакомцы Андрея — Масленников, Милонов и еще один новичок, Митрофанов, ну и он сам, Куйбышев, — готовимся взять власть. Превосходно, Валера... О положении в Москве подробно рассказывал Георгий Ломов-Оппоков, там тоже все в порядке, в нашу пользу... Да, все в порядке. А вот Маруся, она ведь тоже в Москве, не пишет, и давно. Как ни прикинь, а не получилась их семейная жизнь. То ли помешало вечное «кочевье»... Да нет, разве мало примеров, когда не сделались помехой ни ссылки, ни аресты. И Свердловым, и Подвойским, и тем же «Ильичам», как их зовут по-домашнему. С Марусей что-то другое, а что — разве поймешь. В политической ситуации легче разобраться, чем в себе самом. Быть может, просто не было настоящей любви, а была потребность в любви и чувство товарищества, принятое за любовь? Как знать, Андрей... Вот завершим революцию — станем разбираться в личном... Но когда это случится? За нашей революцией неминуемо последует мировая...

Промчался лихач с фонариками, дутые шины разбрызгивали воду, Бубнов свернул на Звенигородскую. Голова не переставала болеть, но есть захотелось. Хорошо бы сейчас настоящего, крепкого чайку, да где там. У хозяйки, правда, припрятаны запасы, но не для него. И хорошо бы выспаться вволю,