Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

Временного правительства Малянтович предписал распорядиться о немедленном аресте Ленина, где бы тот ни появился; ПВРК (в том числе и Бубнов) выдает мандаты только что назначенным комиссарам комитета — вот оно, рождение слова «комиссар» в новом понимании, — назначенным в учреждения, на заводы, в воинские части. Мандат № 1 получил Мкртич Тер-Арутюнянц, направленный в Петропавловку.

День. Бубнов участвует в первом заседании ПВРК; заслушан доклад о положении дел в Ставке, разработаны меры по охране Петрограда, решено послать на места большое число агитаторов.

Вскоре — заседание ЦК партии (с участием Бубнова), оно осудило антипартийное поведение Каменева и Зиновьева, приняло отставку Каменева и запретило обоим выступать с какими бы то ни было заявлениями против ЦК.

Вечер. Бубнов принял донесение комиссара Петропавловки о том, что крепость полностью перешла в подчинение ВРК, в том числе и Кронверкский арсенал, в котором хранится 100 тысяч винтовок, орудия, большое количество вооружения, боеприпасов, снаряжения.

21 октября, суббота. На собрании военно-гарнизонного комитета Петрограда, где присутствовал Бубнов, принята резолюция: «Время слов прошло. Страна на краю гибели... Мы все на своих постах: готовы победить или умереть».

Заседание ЦК (Бубнов в нем участвует) утверждает Ленина докладчиком о земле, о войне, о власти на предстоящем II съезде Советов; рассматривает вопрос об издании отдельной брошюрой ленинского «Письма к товарищам».

22 октября, воскресенье. День Петроградского Совета, своеобразный смотр сил революции. На митингах повсюду единое требование: «Вся власть Советам». Бубнов в числе других руководителей выступал на митингах этого дня несколько раз.

Фактически парализованы действия Временного правительства и его органов.

23 октября, понедельник. На каком-то сборище, затерявшись среди восторженной публики, Андрей Сергеевич слушает бахвальскую речь Керенского (кажется, последнюю из публичных его речей в столице): он-де готов отслужить молебен, чтобы выступление большевиков произошло, тогда они будут раздавлены окончательно, сил у Керенского хватит, эти силы только и ждут приказа...

Партийный центр готовит (опубликовано следующим утром) обращение ВРК к населению: подчиняться только тем распоряжениям, которые утверждены комиссарами Военно-революционного комитета.

Красная гвардия переведена на казарменное положение. Бубнов — на конференции представителей рабочей гвардии Петрограда и окрестностей.

2

«Весь этот период представляется мне... чрезвычайно кратким, ибо события неслись молниеносно, были резко напряжены и переживались как могучий ход громадного революционного вала, сметавшего перед собой вражеское сопротивление. Несмотря на то, что в ходе переворота были очень критические моменты, бросалась в глаза непоколебимая уверенность в победе. За Смольным, Военно-революционным комитетом, заседаниями ЦК партии чувствовалась гигантская революционная волна, перед которой Керенский, казаки, юнкера, Викжель исчезали, как мыльные пузыри...

В качестве члена ЦК партии я выполнял поручения, на меня возложенные: принимал участие в выяснении соотношения сил в Петрограде (юнкерские училища, наши части и прочее) и подготовке технических средств восстания, делал это совместно с руководителями «Военки», которая объединяла деятельность фронтовых и тыловых большевистских организаций, вел работу в Петроградской организации как член ее исполнительной комиссии и представитель ЦК, выступал на митингах... Являлся членом Военно-революционного комитета...»

Это все, что сказал Бубнов о себе, о своем участии в величайшем событии мировой истории.

Но и он же писал о своих товарищах, «о тех, кто нашу партию строил, создавал остов партии и ее первые рабочие кружки и группы, связывал их в повседневной работе с массами и с громадным, ежесекундным риском закладывал основы организации ее вооруженных сил», кто «был доподлинным организатором, которыми крепка и жива партия пролетариата в России... был символом пролетарской выдержки, настойчивости, мудрого такта и организующей воли», о тех, кто являлись «лучшими представителями того славного поколения, которое нашу партию выпестовало... такой, какой мы ее знаем... в дни великих испытаний, тяжелых поражений и блестящих побед».

Андрей Сергеевич сказал это о своих товарищах и соратниках. Но разве слова эти не относятся в полной мере и к нему самому?

3

Искра, брошенная в перестоявшийся на жаре стог; капля, переполнившая чашу; последняя соломинка, что сломала спину верблюда, — многими выражениями, включая латинское «casus belli», что переводится как «повод к войне», обозначены в языке моменты, приводящие к взрыву.

Гигантская пороховая бочка должна была взорваться неминуемо и весьма скоро. Вот-вот, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно. Нужна была искра, пускай самая малая, пускай даже случайная.

Ее, эту искру, то ли второпях, то ли по неразумию, то ли по самонадеянности, обронил «сам» Александр Федорович Керенский.

4

Наконец-то убрали с парадной лестницы Смольного широченную, малинового цвета, ковровую дорожку, — распорядился по-европейски бережливый Феликс Эдмундович. Кажется, поздновато спохватился: многие тысячи сапог и башмаков, солдатских и матросских, успели протопать по ней. Но вообще-то к дворцовому благолепию относились отнюдь не залихватски: пулеметы по ступенькам не катили, а втаскивали на руках, по коридорам маршировали не в ногу, надписями стены испохабить никто не додумался, — и это понятно, поскольку большинство нынешних обитателей Смольного подобное убранство видели только в церквах и относиться с небрежением и озорничаньем не могли. Правда, махрою садили нещадно и речь круто присаливали. Однажды как-то, приложив к устам надушенный платочек, подобрав пальчиками край платья и, кажется, законопатив уши ваткою, вся — презрение, вся — гнев, недоумение, отрешенность и смирение, что паче гордыни, — явилась на эту половину, в третий этаж, ее сиятельство начальница института Голицына, вскинула изящнейший лорнет на первого, кто встретился в комнате с чудовищной для княгини табличкою «Военно-рев. ком.». Взор княгини, отнюдь не смягченный, а, напротив, как бы заостренный стеклами лорнета, оказался устремленным на Бубнова. То ли по кожанке — знали к тому времени, что комиссарская одежда, — то ли по лицу Андрея Сергеевича, вполне интеллигентному, княгиня признала в нем не «серую скотинку» и, грассируя, гневно-просительно и жалобно-смиренно заявила: вверенные попечению ее благородные девицы, хотя и огражденные от вторжения деревянною переборкой, тем не менее вынести, пардон, этого ужасного табачного благоухания и — снова пардон — весьма неизящных выражений никак не в состоянии. Андрей Сергеевич — а почему бы, собственно, и не поактерить слегка? — выслушал, предварительно сделав полупоклон, достаточно изящный, и ответствовал вполне изысканно, в том смысле, что, увы, борением против табачного зелья придется заняться после революции, равно как и обучением поголовно всех французскому языку... Ее сиятельство, выслушав, изобразила злобно-милую улыбку и произнесла: «Quelle brute». Бубнов опять совершил полупоклон, княгиня удалилась.

Наблюдавший все это Урицкий захохотал:

— Знаешь, Андрей, что она тебе сказала? Ах, не знаешь, изволь, переведу: грубое животное или, короче, скотина. Понятно?

— Понятно, — отвечал Бубнов, — как-нибудь переживу, не вызывать же даму на дуэль.

Пустяковый был, конечно, эпизод, но развеселил всех, кто разместился по-бивачному тут, в правом крыле Смольного, в третьем этаже, где в малюсенькой, голой — всего два стула у стенки слева, да еще